«Только что вернулся из армии, с которой совершил фантастический 1000-верстный поход. Я жив и даже не ранен – это невероятная удача, потому что от ядра корниловской армии почти ничего не осталось. Не осталось и одной десятой тех, с которыми я вышел из Ростова. Нам пришлось около 700 верст пройти пешком по такой грязи, о какой не имел до сего времени понятия. Переходы приходилось делать громадные – до 65 верст в сутки. И все это я делал, и как делал!»

«“За родину, против большевиков!” – было начертано на нашем знамени, и за это знамя тысячи и тысячи положили душу свою, и “имена их, Господи, ты един веси!”

О завтрашнем дне мы не думали. Всякое оформление, уточнение казались профанацией. И потом, можно ли было думать о будущем благоустройстве дома, когда все усилия были направлены на преодоление крышки гробовой. С этим знаменем было легко умирать, – и добровольцы это доказали, – но победить было трудно».

«Сотрудники парижской резидентуры ОГПУ, а затем и НКВД уверяли вчерашних бойцов белогвардейских армий, иных противников большевиков, что, проиграв на полях сражений схватку с пролетариатом, они просто обязаны помочь покинутой ими Отчизне. На чем ловили агентуру для советской разведки? На чувстве вины дворян-интеллигентов перед многострадальным народом, которому они должны были помочь подняться еще в Октябре, вместо того чтобы бороться против него. Если бы они сразу пошли служить пролетарской России, а не сражаться против нее, все было бы совершенно иначе! Эфрон и Цветаева жили в страшной нищете. Понятно, что как поэтесса Марина Ивановна ни черта, простите, не зарабатывала. Она выступала на каких-то вечерах, где читала свои стихи, получала за это крохи. Но без меценатской помощи литератор-эмигрант в то время прожить не мог. И вдруг среди этой чудовищной нищеты у ее мужа, который формально трудится всего лишь корректором в типографии и прежде регулярно приносил в дом то, что на старорусском называется “получка”, причем – весьма скромная, с какого-то момента заводятся немалые деньги. Марина Ивановна наверняка понимала, что ее муж делает что-то не совсем то».

«Я не поднимал голоса протеста против последовавших убийств и за это несу тяжелую ответственность. Велика вина моя, но я постараюсь ее исправить и облегчить свою совесть. До сих пор я шел с вами, отныне ни шага дальше.

Наши пути разошлись. Тот, кто молчит теперь, становится Участником Сталина и изменником рабочему классу и социализму. 20 лет я боролся за социализм. Я не хочу теперь накануне моего пятого десятка жить милостями Ежова. Позади 16 лет подпольной работы – не шутка, но я еще остаточно крепок начать снова, сначала. Реклама и шумиха, поднятая вокруг полярных летчиков, вами создана, чтобы заглушить крики жертв, которых мучили в подвалах Лубянки, в Минске, Киеве, Ленинграде и Тифлисе. Но этого мы не добились.

Слово правды более мощно и теперь, чем шум мотора, обладающего максимумом лошадиных сил. Правда что рекордистам летчикам легче завоевать симпатии американок и сходящей с ума от спорта молодежи обеих континентов, чем при обработке общественного мнения и призыва мира к совести.

Но не надо обманываться – день расплаты все ближе и ближе, чем это думают господа из Кремля. Нет, я не могу больше продолжать. Я возвращаюсь к свободе. Назад к Ленину, его учению, его делу.

P. S. В 1928 году я был награжден орденом Красного Знамени за мою службу пролетарской революции, при сем его возвращаю. Носить его вместе с палачами лучших представителей русских рабочих – ниже моего достоинства».

«Как рядовому бойцу бывшей Добровольческой армии, боровшейся против большевиков, возвращение для меня связано с капитуляцией. Мы потерпели поражение благодаря ряду политических и военных ошибок, может быть даже преступлений. И в тех и в других готов признаться. Но то, за что умирали добровольцы, лежит гораздо глубже, чем политика. И эту свою правду я не отдам даже за обретение Родины. И не страх перед Чекой меня останавливает, а капитуляция перед чекистами – отказ от своей правды. Меж мной и полпредством лежит препятствие непереходимое: могила Добровольческой армии».