они встретились глазами, и это был он, он! Было странное: страх, смятение смешались с острой ревностью к загорелой хрупкой спине его спутницы. «Седина в голову — бес в ребро, — злобно сказала, ворочаясь в постели. — Но бес в ребро был всегда, и их роман — доказательство тому. Господи, ну о чем ты думаешь! Разве не дико, не невозможно его появление в ресторане штата Теннесси. «Кошка на раскаленной крыше» — вот ты кто. Пьеса Теннесси Уильямса. Или, если угодно, пассажирка «трамвая желания». Желания чего? Покоя, покоя! Покой нужен давно. Всю жизнь. Когда она его имела? В детский сад будили в шесть часов и волокли темными улицами, потом на метро. В школе — ор, вонючие уборные и какие-то бесконечные пионерские сборы, комсомольские собрания… Дальше… институт. Зубрежка до тошноты, безрадостное сидение в читалке, пирожки с повидлом, изжаренные черт знает на чем, тридцать седьмой ледяной зимний трамвай через всю Москву. Работа, опять через всю Москву, но уже на метро, среди пахнущих влажной псиной чужих пальто. Болезнь Антона, долгая, изнурившая их обоих. Его трагический уход.

Она не смогла жить в их квартире. Разменяла ее хоть и с потерей в метраже, но рядом с работой. Работа над диссертацией «Психофизиологические проблемы сновидений». И вдруг тему закрывают, а потом она узнает, что этим теперь занимаются в «закрытой» лаборатории. Здесь же, на территории института, но закрытой для нее. После отъезда Лени.

От отчаяния — роман с Кольчецом. Переезд Кольчеца, несколько «медовых» месяцев на хуторе в Латвии. Там, кажется, был покой. Не было! Кольчец все что-то нагнетал, выяснял, допытывался. Она — дура, как на духу. Очень быстро он припомнил ей и Антона, которого стал называть «бабьей рожей», жабой, и Леню. Антона ненавидел больше. И если Леня был просто «твой кобель», то злобные и унизительные прозвища для Антона изобретались с неутомимой исступленной настойчивостью и… талантливостью. Она была оскорблена, ошеломлена. Ведь именно последнее — бесспорная талантливость Кольчеца и была блесной, обманкой, на которую купилась. Живя рядом с Антоном, она глубоко уверовала, что талант и доброта, благородство нераздельны. В общем, «гений и злодейство несовместны». Наверное. А вот полугений и полузлодейство — очень даже. Это как с растворами. Химически чистое — не смешивается, загрязненное — сколько угодно. Загрязнила все — зависть. См. опять же «Моцарт и Сальери». Тщательно скрываемая, тайная, гложущая зависть к чужому таланту. Догадалась случайно.

Кольчец очень любил рассказывать о том, как нравится ему армейский быт. Всегда казалась странной такая приверженность казарме. Однажды спросила, и он объяснил:

— Я там спасался от самого себя.

— Что значит спасаться от себя? Человек не может жить не самим собою, от этого сходят с ума, превращаются в монстров.

Он посмотрел долго, внимательно, и в этом неответе была странность.

Странность была вот еще в чем. Будучи в миру человеком сугубо штатским, Кольчец из мира время от времени исчезал и обнаруживался в разных родах войск. Он любил демонстрировать себя запечатленным на броне танка или возле готового взлететь сверхскоростного истребителя. Рассказывал о настоящей воинской дружбе, о знакомствах с высшим звездным начальством, время от времени писал боевым друзьям. Но ответов не поступало ни письмами, ни звонками. Воины глухо молчали, чем демонстрировали, как она понимала теперь, завидную обстрелянность и «нормальный откат». А Кольчеца она разгадала: в армии некому завидовать. Ну совершенно некому, и тогда, конечно же, там легко. А в доме Антона ему было мучительно трудно. Невыносимо трудно. «Ненависимо», как сказала одна иностранка совсем в других обстоятельствах. Бедный, бедный Кольчец! Кто ты теперь? Уже зомби, превращенный Сашей в робота, исполняющего что-то странное и страшное… Тогда в том сне о какой-то квартире с пробирками и колбами… Это же было увидено глазами нечеловека… Саша уверял ее, что программа составлена на прошлое, а это было будущее… Тогда… тогда… психбольница в Авдотьино — это, выходит, финал… точка…»

Вот о чем думала Ирина, прогуливаясь по маленькой площади кампуса[36], построенного на деньги какого-то богача в средневековом стиле. Имя богача было выгравировано на бронзовой дощечке рядом с остро готическим входом в храм, а его тщедушная статуя красовалась среди кустов, усыпанных темно-розовыми мелкими цветами.

* * *

Мистер Тренч подошел сзади.

— Ага! Вот и вы! Давно? Я, кажется, не опоздал? Ваш автомобиль, вещи? Замечательно! Вы голодны или потерпите до дома?

Он почти не слушал ее ответов. Был в пиджаке темно-брусничного цвета. Глянцево-лысый, с блеклыми голубыми глазами.

— Как говорят в аэропортах — следуйте за мной.

Они ехали через какие-то совсем подмосковные леса, и, наверное, от этого снова навалилась тоска.

«Ехала бы сейчас на дачу к Аленке в Жуковку. Бестолковая дачная суета, балонный газ, давно нестиранные простыни, окрошка, вопли волейболистов на пляже, сумерки, телевизор, пылкие речи депутатов, разговор о ценах, хлеб подорожал в пятьдесят раз, везде сокращения… Что это было? Ужасная, тоскливая, невыносимая жизнь сейчас отсюда, из серебристого «понтиака» кажется счастьем. В эту жизнь — Джерри, и можно было бы терпеть… Значит, все дело в Этом. В одиночестве. В страхе перед жизнью. От этого страха спасение в одном — стать зомби. Какая разница — как. Можно пить, можно колоться, можно развратничать или стать йогом, заняться астрологией, оккультизмом, выращивать помидоры… Мое поколение попало в щель между двумя эпохами. Вот уж поистине потерянное поколение. А впрочем, каждое поколение считает себя потерянным».

Тренч включил левый поворот, потом правый, потом опять левый и остановил машину возле белого дома, окруженного цветущими деревьями. Цветы были густо-розового цвета, почти такого же, как пиджак.

Завтрак стоял уже наготове в печи СВЧ.

Отрывисто роняя фразы, он показал ей ее комнату наверху, ванную… И вот они уже в стерильной кухне друг напротив друга за каким-то больничного вида глянцево-белым столом.

— Джерри звонил уже несколько раз, волновался. Он немного сумасшедший, да? Я знаю его давно, и он всегда был немного сумасшедшим.

— По-моему, он в норме, — сухо сказала Ирина.

— Нет-нет, не спорьте. Он вполне сумасшедший. Попробуйте — это еда настоящих фермеров, а это йогурт с киви.

«Почему он разговаривает со мной, как с туземкой? Сейчас скажет: а это холодильник. Что ему рассказал обо мне Джерри и кто он?»

— А вы кто по профессии? — неожиданно слишком прямо («директ») спросила Ирина.

— Я ученый, занимаюсь биологией. Впрочем, здесь все ученые. Треугольник Раллей. Раллей — Дюрам — Чеппел-Хилл — центр мировой науки. Так что же мы будем делать? — неожиданно тихо спросил он.

Ирина опешила.

— Я не знаю. Мне