В записке этой, более всех руткинских угроз к самому ли к нему или даже к несчастной малышке, Дрягал ова обожгло его пожелание в адрес Зины. Вот вы чего желаете русским людям! Даново колено! Дрягалов заскрипел зубами: «Так не бывать же этому! Зину-то я вам нипочем не выдам! Пока жив – не выдам!»

Уничтоженный невиданною бедой и в не меньшей мере потрясенный от внезапного осознания своей небывалой немощи, Дрягалов не выходил на люди до самого вечера. К нему же зайти не рискнул никто. Даже Дима.

Василий Никифорович все сидел у себя и разглаживал на столе роковую бумажку на которой драгоценною Машенькиною рукой ему был выписан форменный приговор. Наконец, он позвал к себе Диму и велел ему завтра утром взять в «Лионском кредите» пятьдесят тысяч франков и передать их Паскалю.

Дрягалов понимал, что поступает и малодушно, и глупо. Не по-дрягаловски.Уступить шантажу всегда означало лишь попустить шантажисту. Это он знал не понаслышке. Когда-то уже пришлось на таком обжечься. И все равно он уступил. Поскольку ничего лучшего не сумел придумать. Да и не старался особенно придумывать что-то. Опустились руки у Василия Никифоровича.

В результате все получилось как не бывает хуже.

Паскаль, пообещав, как настаивали отец и сын Дрягаловы, непременно вернуться в Москву и погостить, сколько душа пожелает, уехал с выкупными на родину.

А дальше все происходило по руткинскому плану. К Годарам на Пиренейскую улицу пришел человек, очевидно, той же породы, что и сам Руткин, и, прежде чем взять деньги, предупредил, что, если он окажется в полиции, о девочке можно будет забыть. А если родственники будут благоразумными, то уже завтра она обнаружится в одном из парижских приютов с соответствующей запиской под ленточкой. «Благослови вас Бог», – все говорила, расчувствовавшись, еще очень слабенькая, но воспрянувшая духом Машенька, провожая проходимца с туго набитыми карманами до калитки. Он ушел. Людочка же, разумеется, ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни в приютах, ни еще где-либо не обнаружилась. Как справедливо заметил мэтр Годар Машеньке, известия о ее дочке появятся теперь, наверное, тогда, когда у соотечественника, – подчеркнул адвокат, – выйдут все деньги.

На всякий случай помаявшись в Париже, в ожидании чуда, еще несколько дней, Машенька, в сопровождении Паскаля, уехала в Москву. Она, словно тяжко заболела – изменилась за это короткое время настолько, что Дрягалов, увидев ее, поник головой, и две слезы – не более – соскользнули ему в бороду.

В июне Москва наполняется вдруг множеством белых фартучков. Их можно повстречать в эти дни везде: у Кремля, на бульварах, в парках, на прудах, в вагонах конки. Почти никогда поодиночке, а всё по двое, по трое, большими группами, чаще без провожатых, но иногда и с кавалерами в небрежно накинутых студенческих тужурках. И всюду слышен их звонкий и чистый, как лесной ручеек, смех, отовсюду доносится их непрестанное щебетанье. Это означает, что учебный год в Москве завершился, и счастливые старшеклассницы празднуют окончание своих гимназий.

В 4-й женской гимназии по случаю завершения учебного года и выдачи аттестатов и наград воспитанницам, окончившим курс, проходило торжественное собрание. Сборный зал гимназии был полон. Весь год учителя, классные дамы и прежде других сама начальница усердно, как это им предписывалось, удаляли от девиц всякий так называемый ложный блеск, могущий оказать на их не окрепшие еще против соблазнов юные натуры вредоносное влияние. И порою случалось, что единственная только улыбка воспитанницы, оцененная особенно ревнивыми наставниками как фривольное поведение, могла послужить причиной для наказания этой воспитанницы. Такое бывало. Но сегодня лорнеты и pince-nez наставников были добры к воспитанницам. Или, вернее сказать, сегодня, в виду собравшихся гостей, они жеманно рисовались добрыми и сверкали в сторону девиц елейными улыбочками. А между тем ложного, с точки зрения строгих педелей, блеска вокруг имелось в избытке. Одни дамские туалеты чего стоили. Это был настоящий праздник роскоши и мод. И, разумеется, всех роскошнее и моднее оказался туалет несравненной Натальи Кирилловны Епанечниковой. От огромных черепаховых шпилек в волосах до самых туфелек, все на ней было «Lе derniercri»[22]. Бесспорная царица торжества, она находилась в центре внимания собравшихся, и особенно воспитанниц. Ее наряд производил на девиц совершенно умоисступительное впечатление. Все они прекрасно знали, кто эта дама, и очень завидовали Леночке. А Наталья Кирилловна действительно подготовилась к этому дню основательно. Все ее портнихи и модистки просто-таки попадали в изнеможении по окончании работ. Ее же неисчерпаемой энергии достало не только на создание собственного нового пышного убранства, но и на изобретение оригинальных костюмов для детей – Сережи и Кирилла. Мальчики, как лейб-пажи, стояли по сторонам от своей царственной матушки, наряженные маленькими гусарами. И, надо сказать, смотрелись они при Наталье Кирилловне очаровательно. Даже Сергей Константинович, всегда относившийся к нарядопоклонничеству супруги, как к почти безобидной ребячьей шалости, то есть снисходительно, остался на этот раз очень доволен ее трудами. Но еще более он ликовал в душе оттого, что на днях ему удалось предотвратить совсем уж откровенное чудачество супруги, едва не исполненное ею в угоду все той же моде. Вычитав в каких-то там своих журналах, что у американских великосветских дам высшим шиком теперь стало наносить на тело татуировку, Наталья Кирилловна возжелала иметь вышеозначенное украшение у себя на самом бюсте. И она так идеей загорелась, что Сергею Константиновичу стоило немалого труда убедить ее этого не делать. Ее нисколько не смущала мучительная операция по нанесению татуировки на тело. Подействовал на нее лишь последний аргумент Сергея Константиновича. Он сказал, что столь эксцентричная мода не может быть долговечна. Рано или поздно, во всяком случае, татуировка из моды выйдет. И как нелегко тогда придется человеку, нанесшему уже на тело рисунок. Ведь это не брошка какая-нибудь, чтобы ее так запросто с себя снять. Почему обладатель татуировки в будущем рискует прослыть человеком отсталым, немодным. Услыхав, что она когда-то может прослыть дамой немодною, Наталья Кирилловна отказалась от своей чересчур смелой затеи.

Кроме родителей воспитанниц и учителей присутствовали здесь также и члены попечительского совета гимназии и разные прочие достойные и высокого звания люди, как то: инспектор классов, представители от ведомства императрицы Марии, опекуны и другие. И все это в золотом шитье, в орденах, в муаре. Одним словом, парад и только был сегодня в гимназии.

Но как ни импозантно выглядело это пышное собрание, все же краше самих воспитанниц, хотя и в скромных своих ученических платьицах, ничего здесь не было. Да и что, вообще, может быть краше старшеклассницы-гимназистки, хотелось бы знать?

На всех торжествах, бывших в гимназии, Лена и Таня, сколько они дружили, всегда стояли рядышком, локоток к локотку, и лишь сегодня, впервые, подруги были поодаль одна от другой. Обе они страшно стыдились этой своей размолвки и страдали. Но первою ни та, ни другая не решалась попытаться примириться. Так они и томились – стояли, разделенные доброю дюжиной других девиц, и старались не встречаться взглядами.