Я осмотрел предметы внутри эмалированной чаши. Там лежали комочки земли, листья лагерстремии, утиные перья, порванная бельевая веревка. Я внимательно изучал их, перебирая один за другим, наморщив лоб, словно пытался разгадать какой-то тайный шифр. Очертания вещей почему-то расплывались, а в воде начал проступать образ девушки. Окунув в воду палец, я разрушил хрупкую картинку, а потом так и сидел — непрерывно размешивая воду.

Мне чудилось, что я слышу голос девушки: «Почему вы пришли только сейчас?», «Если курить на пустой желудок, то можно испортить желудок». Выбросив прикуренную сигарету, я прогнал навязчивое видение. «Юнхо, сначала обязательно поешь и только потом занимайся своими делами», — ее голос неуловимо переплавился в голос брата. А потом, как продолжение чудесного сна, до меня донесся голос матери: «Хорошо ли ты живешь? Справляешься ли ты без меня?»

На глаза навернулись слезы. Я понял, что все это время страдал не из-за отсутствия брата, девушки и матери. Просто мне приходилось нести в себе боль того, что мои родные умерли, а я остался жить один. Но оказалось, что все они продолжают жить в этой чаше. Я даже, кажется, ощущал их присутствие: они гладили меня по волосам, хлопали по плечу. Я вскопал землю и вытащил урну с прахом матери. Затем вымыв чашу, переложил в нее прах и вышел из дома.

Когда я с чашей в руке поднялся на борт «Дон Чхун Хо», у всех тайгонов, включая капитана, были растерянные лица. Кто-то даже побледнел от страха, словно увидел призрак, а кто-то, прослезившись, ободряюще похлопал меня по плечу. За время моего отсутствия ряды тайгонов, кажется, пополнились. Но среди знакомых и незнакомых лиц я не увидел Санвона. Никто не знал, где он сейчас находился. Кто-то сказал, что он пересек границу и пропал с концами, а кто-то добавил, что есть свидетели того, как его арестовала полиция.

Я же подумал, что он просто ненадолго уехал куда-нибудь. Впрочем, ничего страшного бы не произошло, продлись его отдых немногим дольше. Для себя я решил, что он всего-навсего устроил себе отпуск.

Я выбросил прах матери в море; я бросил в море брата и девушку. Затем я бросил туда и все мертвое, что пряталось во мне. Мой брат мертв и уже никогда не вернется к жизни. Признав это, я обрел покой. Мной овладела такая бесконечная легкость, что я почти не ощущал своего присутствия в этом мире.

Я уже собирался повернуться спиной к морю, как вдруг вдали показалась стая дельфинов. Они взлетали над водой, и их синие спины сверкали под солнечными лучами. Некоторое время они следовали за кораблем, а потом скрылись из виду. На том месте, где они только что резвились, в облаках пузырящейся белой пены показалось лицо брата. Он белозубо улыбался мне из водной глади. Никогда прежде я не видел на его лице такой широкой улыбки. Увлекаемый кильватерной струей, он постепенно отдалялся от меня.

Судно ушло уже очень далеко, но я все еще видел, как брат скачет на пенно-белом коне. Выбросив вперед руку, точно воин-победитель, он издавал победный клич: «Ура!» Наверное, он нашел в море девушку. А еще вдали виднелся плот, на котором плыл мой знакомый незнакомец. Он скользил по волнам, взяв курс на Японию. Я помахал всем им рукой.

Прощайте! Куда бы вы ни уходили, прощайте!

Когда наступала ночь, я выходил на палубу и вглядывался в море до тех пор, пока не всходило солнце. Даже ночью море не становилось абсолютно черным. Время дня, облака и ветер, тепло или холод — под влиянием всего этого морская гладь преображалась, меняла цвет, запах, форму. На рассвете, когда мрак начинает растворяться в море, черная вода вдруг слегка окрашивается алым. Если она светлеет, а по ровной поверхности начинают бежать сверкающие белые волны, значит, из-за горизонта выглядывает солнце. Иногда море бывало теплым, словно объятия матери, или прозрачным, как улыбка невинного младенца, а могло и пошалить, точно клоун, корчащий забавные рожи.

Иногда в темной воде рождался слабый бледно-зеленый свет. Он мерцал холодным сиянием, словно светлячки в зарослях. В такие минуты я не отрывал от моря широко раскрытых глаз, будто мерцающий свет являлся каким-то сигналом. С давних времен считается, что это дыхание морских существ, чьи кости, оказавшись на дне моря, были обглоданы, разрушены, омыты и обкатаны, пока в конце концов не стали с ним единым. Этот же свет исходил от лиц людей, которые, прячась в водных толщах, смотрели на меня из глубины, тех самых людей, чьи теплые руки ласково гладили меня по голове.

Светает. Темно-синее море серебрит бледный утренний свет — сейчас там нет иных цветов. Скоро мы пришвартуемся в Сокчхо. Вдали уже виднеются волнорезы и волны, неустанно бьющиеся о них. Когда мы прибудем в порт, я пойду к тем волнорезам и, лежа на теплом нагретом камне, буду слушать шум моря. Я буду смотреть на извечные волны, которые никогда не умирают. С каждым всплеском я буду ловить морские цветы. Я буду долго лежать просто так, прижав к груди эти белые бутоны, эти вечно распускающиеся белые цветы.

Любовь — это утешение. Любовь — это не волнение, не увлечение и даже не страсть. Если нет утешения, то нет и любви. Любовь — это когда ласково гладят по спине и, откинув волосы со лба, заглядывают в мокрые от слез глаза. Потому что даже у тех, кто ранен и истерзан этой жизнью, есть право на любовь. Я так думаю.

Любовь — это утешение и исцеление. Пока я писала этот роман, я любила. Я не была влюблена, я любила. Однако если быть честной перед самой собой, то я получала много больше любви, чем отдавала.

Мне дарили свою любовь Хэхва, королевство Пархэ и море. Они сочувственно вздыхали, гладили меня по спине, заглядывали в глаза. Я принимала их любовь, но не была уверена в том, что отдавала ее в равной мере.

Я гнала их на край пропасти и безжалостно бросала в море. Мне хотелось подарить им утешение, любить их беззаветно, но моя любовь была эгоистичной. Они же, несмотря на все гонения, по-прежнему оставались рядом со мной: обнимали за плечи, когда я тряслась от страха, согревали меня своим теплым дыханием.

Если такова любовь, то она прекрасна. Я счастлива уже тем, что написала рассказ о людях, любивших меня. Хорошо бы, если бы мои читатели отнеслись бы к ним с той же теплотой, что и я.

Одно время я тяжело болела, и причиной моей болезни была именно любовь. То была страшная лихорадка, которая ушла, оставив раны по всему моему телу. Переболев и излечившись, я решила, что такому чувству, как любовь, нельзя верить. Я постановила для себя, что любви не существует. И только тщательно обдумав все по прошествии времени, я осознала, что любовь оставляет не только раны. Любовь стала теплым домом, в который я ненадолго заглянула, утешением — пусть и на краткий миг. Тогда-то ко мне пришло понимание, что рана — это тоже часть любви.

Когда выпускаешь книгу, порой приходят сообщения от знакомых, связь с которыми давно утрачена. Один ребенок позвонил мне и со слезами в голосе рассказал, что он не забыл, как я положила ему в карман десять тысяч вон; позвонила моя лучшая школьная подруга, ныне сама мать школьников.