Послышался громкий скрип, за ним скрежет и треск. На какой-то миг Фафхрду пришло в голову, что люди на паперти взломали дверь и собираются войти в храм. Но тут же он увидел, что, объятые ужасом, они сбегают по ступеням вниз и распластываются на мостовой вместе со всеми.

Громадные двери приоткрылись на ширину ладони. Из узкой щели показалась факельная процессия, состоявшая из маленьких фигурок, которые выстроились вдоль наружного края паперти.

Это были несколько десятков крупных крыс, которые двигались на задних лапах и были одеты в черные тоги. Четверо из них несли длинные факелы, горевшие ярко-голубым пламенем. Остальные держали в лапах по какому-то предмету – при всей остроте своего зрения Фафхрд не мог разглядеть, что это было – быть может, маленькие черные жезлы? Среди крыс он различил трех белых, остальные были черные.

Улица Богов затихла – как будто по какому-то тайному сигналу нападавшие перестали преследовать людей.

Крысы в черных тогах закричали в унисон, да так пронзительно, что их услышал даже Фафхрд:

– Мы умертвили ваших богов, о ланкмарцы! Знай же, народ Ланкмара, теперь мы – ваши боги. Подчинитесь нашим братьям-мирянам, и вас никто не тронет. Внимайте их повелениям! Ваши боги мертвы, о ланкмарцы! Мы ваши боги!

Распростертые перед храмом люди продолжали биться лбами о камни. Многие из стоявших в толпе последовали их примеру.

Фафхрд подумал, что неплохо было бы найти что-нибудь увесистое и сбросить на жуткую черную шеренгу, которая запугивает людей. Но тут же ему в голову пришла неприятная мысль: раз Мышелов стал совсем крошечным и способен жить под самым глубоким подвалом, то, скорее всего, это означает, что злой чародей, наверное Хисвин, превратил его в крысу. Выходит, убивая любую из крыс, он может погубить своего друга.

Северянин решил в точности следовать инструкции Нингобля. Подтягиваясь на длинных руках и упираясь в стену еще более длинными ногами, он стал карабкаться на звонницу.

Из-за дальнего угла храма выглянул черный котенок и вытаращил глазки на жутких крыс в черных тогах. Ему очень хотелось задать стрекача, но он даже не шелохнулся, словно солдат, который знает, что у него есть долг, но позабыл или не успел поинтересоваться, в чем этот долг состоит.

Глипкерио не переставая ерзал на краешке своего золотого ложа в форме морской раковины. Рядом, на голубом полу, лежал уже забытый маленький боевой топор. С низкого столика сюзерен взял изящный серебряный жезл с бронзовой морской звездой на конце – один из лежавших там нескольких дюжин – и принялся нервно вертеть его в руках. Но через несколько мгновений жезл выскользнул у него из пальцев и с мелодичным звоном откатился по голубым плиткам футов на десять. Сюзерен сплел свои длиннющие пальцы и стал раскачиваться от возбуждения.

Голубая палата освещалась лишь несколькими оплывшими и коптящими свечами. Занавес посередине был поднят, но ставшая вдвое длиннее зала казалась от этого еще более мрачной. Винтовая лестница, ведущая в голубой минарет, терялась в густой тьме. За ведшим на балкон темным проходом таинственно поблескивал залитый лунным светом серый сигарообразный снаряд, стоящий у самого медного желоба. К его открытому люку была приставлена серебряная лесенка.

На голубой стене залы подрагивали чудовищные тени какой-то оплывшей фигуры с двумя посаженными одна на другую головами. Это были тени Саманды, которая стояла и бесстрастно и пристально наблюдала за Глипкерио, как наблюдают за помешанным, готовым вот-вот выкинуть какую-нибудь штуку.

В конце концов Глипкерио, беспрестанно шаривший глазами по полу, в особенности там, где на него спускались голубые шторы перед голубым же проходом, начал бормотать – сперва чуть слышно, потом все громче и громче:

– Мне этого больше не вынести. Вооруженные крысы бегают по дворцу. Охрана ушла. В глотке свербит от волос. Эта ужасная девчонка. Наглый попрыгунчик с физиономией Мышелова. Дворецкий и служанки на звонок не идут. Нет даже пажа, чтобы снять со свечей нагар. И Хисвин не пришел. Не идет, да и только! Я остался один. Все пропало! Мне этого не вынести! Я ухожу! Прощай, мир! До свидания, Невон! Поищу вселенную получше!

С этими словами он ринулся на балкон – лишь мелькнула черная тога, – и стал падать, кружась, последний лепесток с венка из анютиных глазок.

Тяжело ступая, Саманда бросилась за ним и догнала у серебряной лестницы – главным образом потому, что сюзерену никак не удавалось расплести свои длинные пальцы и схватиться за ступеньку. Обхватив его своей громадной рукой, она повела его к парадному ложу, по пути расплетая ему пальцы и успокаивая:

– Ну-ну, господинчик, сегодня ночью никаких путешествий. Мы останемся на суше, в твоем собственном дворце. Только подумай: завтра, когда вся эта ерунда будет позади, мы с тобой всласть поработаем плеточкой. А охранять тебя буду я, красавчик мой, я ведь стою целого полка. Держись за свою Саманду!

Как будто поняв ее слова буквально, Глипкерио, который до этого делал неловкие попытки вырваться, обнял экономку за шею и чуть ли не уселся на ее громадный живот.

Голубая занавеска вздулась к потолку, но это оказалась лишь племянница сюзерена Элакерия в сером шелковом платье, которое грозило с минуты на минуту лопнуть по всем швам. Дородная и похотливая девица за последние несколько дней растолстела еще больше, поскольку непрерывно напихивала себя сластями, дабы утолить горе, вызванное сломанной шеей ее матушки и распятием любимой обезьянки, но главное – чтобы заглушить страх за собственную особу. Однако в этот миг функции меда и сахара, казалось, взял на себя гнев.

– Дядя! – завопила она. – Ты должен немедленно что-то предпринять! Охранники сбежали. Ни служанка, ни паж не идут на звонки, а когда я отправилась за ними сама, то обнаружила, что эта наглая Рита – разве ее не должны были выпороть? – подбивает прислугу на революцию, если не на что-то похуже. А на левой руке у нее сидела живая кукла в чем-то сером, размахивала игрушечным мечом – наверное, она-то и распяла мою Кве-Кве! – и призывала ко всяческим гнусностям. Мне удалось убежать оттуда незамеченной.

– На революцию, говоришь? – проворчала Саманда, спуская с рук Глипкерио и отстегивая от пояса кнут и дубинку. – Элакерия, присмотри недолго за дядей. Знаешь, всякие там путешествия, – хриплым шепотом добавила она и многозначительно покрутила пальцем у виска. – А я пойду пропишу этим голым потаскушкам и блюдолизам такую контрреволюцию, что они долго будут помнить.

– Не бросай меня! – взмолился Глипкерио, пытаясь снова забраться к ней на руки. – Хисвин меня забыл, и теперь ты – моя единственная защита.

Часы пробили четверть. Голубые занавеси раздвинулись, и мерной поступью, без обычного шарканья, в залу вошел Хисвин.

– Плохо это или хорошо, но я явился в обещанный час, – объявил он. Хисвин был в своей черной шапочке и тоге, перетянутой поясом, с которого свисали чернильница, футляр с перьями и мешочек с пергаментными свитками. За ним в залу вошли Хисвет и Фрикс, обе в скромных черных платьях и палантинах. Голубые занавеси беззвучно опустились на место. Все три обрамленных черных лица были серьезны.