Но Мараканда, наш сад и оазис, становится нам ненавистной. Мы не можем дождаться, когда покинем ее. Где он рыщет, этот Волк? Надо найти его и убить.

Армия должна снова сделаться прежней.

Только вот возможно ли это?

— Во всем виновата проклятая страна, — ворчит Флаг. — Эта забытая богами страна.

Там, где над самым южным изгибом Яксарта гордо вздымает ввысь свои пики Скифский Кавказ, находятся неприступные, созданные самой природой твердыни, именуемые Тор Джирайя — Черные Бороды. Собственно говоря, это горы, на чьих плоских вершинах раскинулись богатые сочными травами и неиссякающими источниками луга, доступ к которым издревле защищен сплошными отвесными скалами. Туда-то, как доносят разведчики, Спитамен и увел семь тысяч согдийских и бактрийских конников, прихвативших с собой своих женщин и скарб.

Задуманную операцию Александр называет «Летний гром». Он сам возглавляет ее, собрав в единый кулак формирования Птолемея, Полиперхона, Койна и заместителя Кратера Биаса Ариммы. Объединенные силы насчитывают двадцать четыре тысячи человек. Сейчас для нас главное — скорость. Мы должны добраться до Черных Бород прежде, чем Волк успеет или бежать, или устроить нам ловушку.

Из Бактры с прочими подразделениями выступают Серебряные Щиты, опытные тяжеловооруженные пехотинцы, цвет личной гвардии Александра. Их кавалерийское сопровождение обеспечивает мой брат Филипп.

Он находит меня в лагере возле Малого Полимета, речушки, прокладывающей себе путь среди солончаков и зарослей тамариска.

Последний раз я видел брата, когда мне было пятнадцать.

— Должен сказать, что я очень на тебя зол, — заявляет он после первых объятий и прочувствованных приветствий.

Филипп старше меня на четырнадцать лет. На его форменном плаще красуется серебряный орел — знак принадлежности к командирской элите. Он очень высок, кажется, даже стал выше, чем был. Я теряюсь, меня так и подмывает вытянуться перед ним в струнку.

Филипп огорчен моим отказом сопроводить домой прах Илии, хотя его сердит отнюдь не неуважение к памяти нашего брата. Дело тут только во мне, точней, в стремлении Филиппа уберечь меня, услав подальше от Афганистана. Когда я повторяю доводы, приведенные в письме, и заявляю, что не могу оставить товарищей, он аж рычит, не в силах справиться с охватившим его раздражением.

Дураку ясно, он любит меня. Не любя, так не злятся. У меня щиплет глаза.

— Прости, Филипп. Но Илия и сам уклонился бы от этой обязанности.

Впервые за все время встречи мой брат улыбается. Я подмечаю, что борода его поседела, волосы цвета воронова крыла, нависающие надо лбом, потускнели, колени, это видно по походке, утратили гибкость — то ли от ран, то ли от повреждений. Конников часто вышибают из седел.

Я угощаю его вином. Он передает мне форменный пояс Илии, шерстяной, желто-коричневый с черным, а потом рассказывает, как тот умер и что сталось с Дарией.

— Находясь в заточении, она попыталась покончить с собой, приняв яд, который ухитрилась пронести в узилище, но ей промыли желудок, чтобы потом казнить по всем правилам. Знаешь, она ведь была первой афганкой, представшей перед нашим военным судом.

От защиты Дария отказалась, никаких заявлений делать не стала. Ее распяли.

Шинар мой брат тоже видел.

— Она сама нашла меня в Бактре на съемной квартире. Поначалу я принял ее за уличную побирушку и, когда девчонка залопотала на правильном греческом, не знал, что и думать. Потом она показала мне ойкос на твое имя.

Филипп смеется:

— Ну, наш малыш повзрослел, сказал себе я тогда.

Брат исхлопотал Шинар, а также Гилле с ребенком Луки подорожные для следования в Мараканду. Они прибудут туда с тяжелым обозом дней, наверное, через десять. Мне, к сожалению, встретить их не удастся. Мы к тому времени будем в Тор Джирайя.

— Сколько тебе осталось трубить до окончания срока, — спрашивает Филипп.

Я отвечаю как есть.

— А что?

— Да то, что мы найдем способ разорвать договор. Я хочу, чтобы ты сошел с этой кривой дорожки.

Надо же, он говорит вполне серьезно. И явно настроен потянуть за нужные ниточки.

— Что удерживает тебя в этой клоаке? — спрашивает он. — Долг? Любовь к родине? Родина далеко, да и вообще, позволь мне позаботиться о ее интересах. От нашей семьи этого будет вполне достаточно. Деньги? Это и вовсе нелепица: ты уже задолжал армии больше, чем тебе причитается по контракту.

Он смотрит на меня с раздражением.

— Не понимаю я тебя, Матфей. Чего ради ты гробишь тут свою жизнь?

Я спрашиваю, а ему-то какая забота, но Филипп на грубость не реагирует и, опустив голову, отвечает, что не может позволить себе потерять еще одного брата.

В принципе, нам пора бы убраться куда-нибудь с людских глаз, на нас уже обращают внимание. Мы спускаемся к реке, вдоль которой погонщики мулов растягивают для просушки веревки. Весь берег на сотни локтей расчерчен тугими струнами, алыми от вечернего солнца. Когда мы оказываемся одни, я говорю:

— Филипп, ты ведь сам понимаешь, что я не могу бросить ребят. И уж тем более теперь, когда близится битва.

Брат поднимает глаза. Они у него бесконечно усталые.

— Позволь мне сказать кое-что, чего, наверное, ты не знаешь. Эта война скоро закончится. При всех наших разочарованиях тактика Александра приносит плоды. Новые крепости вскоре отрежут Спитамена от юга, опустошенные нами селения уже не снабжают его припасами, а то, что мы покупаем туземцев целыми племенами, истощает его людские ресурсы. Оксиарт и другие вожди — все, кроме самого Волка, — отчетливо понимают, к чему идет дело. Они тайно шлют гонцов к Александру. Переговоры ведутся прямо сейчас. Мир не за горами. А то, на что ты рассчитываешь и с чем связываешь свои надежды, как раз за горами. Это таинственная и якобы баснословно богатая Индия, но я там уже был. Поверь мне, в Индии нет ничего, кроме дождей, ядовитых змей и полуголых факиров.

Отправляйся домой, — продолжает Филипп. — Выслужив полный срок, ты ничего хорошего не добьешься, но, чего доброго, станешь калекой, а то и вовсе расстанешься с жизнью. Я слышал, как обошлась с тобой твоя невеста Даная. Теперь ты свободен. Что тебе мешает? Можешь взять с собой свою афганскую крошку. Возвращайся и возделывай отцовскую землю.

— Это твоя земля.