– В-ка-ком-жи-вём-дру-го-го-нет, – плавил пространство тугой, раскалённый, медленно плывущий бас Ельского. – В-ве-ну-ей-вве-ди-глю-козы-с-аскор —

И связь с реальностью прервалась. Татьяна Георгиевна гоняла по Вселенной, была солнечным ветром, проистекающим из короны нашей Главной Звезды, и рассказывала странному бестелесному существу, что это очень странно – бас Ельского. Потому что у Ельского обыкновенно элегантный драматический тенор. Странное бестелесное существо, которого вовсе не существовало, хотя они вместе гоняли по Вселенной, держась за руки, телепатически транслировало Мальцевой «Севильского цирюльника» – всего одновременно! А она только удивлялась, как можно упихнуть всего «Севильского цирюльника» в… в… в ничего. Потому что категорий времени во Вселенной не существовало. Во Вселенной было бесконечное множество «ничего» и мириады «всего», спакованного в невидимые даже в электронный микроскоп частицы. Размах и масштаб «ничего» поражал. Ничтожность и неуклонно стремящееся к уничтожению, к нулю «всё» потрясали воображение. Которого, в свою очередь – но и одномоментно! – было громадно много и не было вообще. И всё это пульсировало, сжимаясь и расширяясь, взаимодействуя с бесконечно бесконечным множеством «всего» и «ничего». Странное бестелесное существо, которого не было вовсе и которое было всем, сказало Мальцевой голосом Матвея… Ну, как сказать – «сказало»… Невозможно сказать, как оно сказало. И голосом ли. Просто для определения того, что это – именно Матвей, элементарной частице Мальцевой назвали то, что она не понимала – тем, что она была способна понять: голосом. Хотя это был не голос. Вообще ничего не было. И было всё. Этого не было никогда, и это было всегда. И из этого всего-ничего элементарная частица всем-ничем восприняла: «Оставь!» И больше не осталось ничего, кроме ощущения единства и борьбы противоположностей симпатической и парасимпатической нервной системы.

– Господи, я что, отрубилась?! На сколько?

– Тихо, тихо… На несколько секунд. У тебя игла ещё в вене, – Ельский держал её за голову, массируя виски пальцами. – Тань, ты не беременная?..

– Типун тебе на язык!

– Значит, спи и жри больше. В любой последовательности!

Этой ночью Панин долго не мог уснуть. Хотя именно что поспать стоило. Но столько событий… Алёшка, гадёныш, собрал манатки и усвистел к своей операционной медсестре. В принципе, он сына мог понять. В схватке бляди с курицей – курица всегда проиграет. Катя хотела напугать ежа голой жопой? За что боролась, на то и напоролась. Алёшка, подлец, за ушедшей женой Катей не побежал. И она вернулась в опустевшую квартиру. Куда тут же примчались и её мамаша, и Варвара Андреевна. И продолжили пичкать Катерину сгущённым молоком. Непонятно зачем. Её молоко уже скончалось. Лучше бы она их с самого начала выгнала, бабушек этих стебанутых. Глядишь, и мужика бы не проворонила. Да и сейчас, в принципе, ещё не проворонила. Навозится с медсестрой – и вернётся. И будет так задавлен чувствами вины и ответственности, как он сам всю жизнь был задавлен. И будет Катя Лёшкина – копия Варвара. А жизнь Лёшкина – будет копия папашкина житуха. Наверное, иным мужикам в молодости кажется, что это не жизнь, а масло с чёрной икрой поверх французской булки. Попробуйте, блин, сами!..

А Мальцева – сука! Сама нарвалась! Уже знает наверняка. И никаких разборок не устраивает. Даже не спросит. Только глаза смеются. Это что же, она его настолько не любила, что ей всё равно, с кем он сейчас?.. А что он «сейчас», с этим «кем»? Он лежит в постели, смотрит в потолок. Думает о сыне. И… о Мальцевой. Причём о сыне он думает, чтобы не думать о Мальцевой. Так редко когда удаётся выспаться. Да ещё и дома… На диване в кабинете не так удобно. Позвоночник уже не тот. Вот ортопедический матрас – самое оно. Хотя с Танькой он бы спал хоть в хлеву… Кстати, секс с новой терапевтической начмедшей особого удовольствия не доставил. Это всё гадина Мальцева! Начмедша немного на неё похожа… Нельзя сказать, что именно поэтому. Сперва просто понравилась. Высокая, стройная, умная… За словом в карман не лезет. А если покопаться, почему она понравилась, то… Но в койке она оказалась совсем не Танька. Танька всегда была так озабочена своим удовольствием от секса, настолько прекрасно эгоистична, что с какого-то момента напрочь переставала себя контролировать, ей настолько сносил крышу «сам процесс», что ракурсы и техники, и чего там ещё люди понавыдумывали на эту тему, её вовсе не волновали. Если Таньке, не дай бог, не доставить удовольствия, она могла такого наорать, что… Она была настолько прекрасна, что хотелось как можно дольше продолжать, доставляя ей удовольствие, рассматривая её не исподтишка… И речь идёт вовсе не о теле. Танька в постели раскрывалась полностью. Вся. Смотреть на Таньку во время её оргазма – было всё равно что смотреть ей в душу. Хотелось длить и длить, одновременно жаждая завершения. Контролировать себя ради Таньки было счастьем. А она, мерзавка, могла и вовсе не заметить, он-то как? У него оргазм был или так перетопчется? Иногда это жутко злило. И вот теперь терапевтическая начмедша, внешне вроде похожая на Таньку. И вроде язвительная и… И это же какой-то полный пиздец, а не постель, с начмедшей этой: «Тебе хорошо? Сеня, тебе хорошо? Сеня, тебе хорошо?» Волнистый попугайчик, а не баба. Так переживает, чтобы ему в койке было хорошо, что у него тут же, пардон, падает. Потому что ещё ладно мама-жена на кухне, но в койке с беспокоящейся мамочкой… Как бы ей повежливее намекнуть, чтобы заткнулась… Танька любовью занималась неистово, её приходилось нежно уговаривать открыть глаза… Властно и нежно, чтобы заметить, поймать… Что-то, всегда ускользающее… Таньке плевать было на макияж… А эта в постель ложиться накрашенная, в белье каком-то кружевном. Триста раз извиняется, что побрилась позавчера, и всё смотрит на него, как… Как шлюхи в дешёвом порно! Всё сразу падает. Вот Танька, та, дрянь… При одной мысли о дряни-Таньке уже…

Панин встал и поплёлся на кухню. Открыл холодильник. Левой рукой. Достал бутылку ледяной минералки. Левой рукой. На мгновение запнулся. Понял, чего не хватает для того, чтобы попить водички. Собственно, правой руки. Которой он, как оказалось, крепко сжимал свой восставший до предела член. Семён Ильич посмотрел на него с ненавистью. И приложил к нему пузатую стеклянную ёмкость, охнув и тихо, кратко, но ёмко ругнувшись. Немного так постоял. Слегка попустило. Панин открутил крышечку, напился воды прямо из бутылки. Закрутил крышечку. Поставил бутылку в холодильник. Захлопнул дверцу. Выключил свет и вышел из кухни.

Он даже не заметил, что свет на кухне горел, когда он явился туда посреди ночи, голый, крепко зажав кое-что в правой руке. Он даже не заметил, что на кухне сидел кое-кто, читая книгу. Он даже взгляда её не почувствовал, когда она уставилась поверх очков на разыгравшееся перед ней представление. Семён Ильич просто выключил свет и вышел из кухни.

Образцово-показательная чета Паниных. Столько лет – душа в душу. Материальный достаток и трое детей. Старший ушёл к медсестре от жены и новорождённой дочери, а двое младших – чаще в Англии, чем дома. Заботливая и внимательная жена. И прекрасный отец и муж. Муж, который только что принял жену за табуретку.

Варя сидела в темноте и плакала. Но никто этого не услышал. Табуретки тихо плачут в темноте. И никто не видит и не слышит, как плачут табуретки.