снует вокруг бездушных, вертлявых девчонок, готовых жить с любым подходящим парнем. Не завидую. И не осуждаю. Сестрички-овечки, что с них взять!

В коридоре Вагу остановил Василь Корж.

— Богдан Протасович!

— Результаты электрофореза? — отрезал Вага.

— На прежнем уровне.

— Неприятный уровень, коллега Корж.

— Поэтому я и решился говорить с вами.

— Ну, если решились — прошу в мой кабинет. Потолкуем.

В кабинете Вага предложил стул — рядом.

— Слушаю вас, коллега Корж.

— Видите ли, профессор, мы — новички — пришли прямо в Главную. Не знакомы с лабораторией актина. Имеем, конечно, общие представления. — Василь Корж замялся, принялся разглядывать блокнот, раскрыл блокнот — проклятая привычка к шпаргалкам.

— Я слушаю вас, коллега Корж.

— У нас некоторые говорят: вы не являетесь сторонником выработки специфического иммунитета. Придерживаетесь иных взглядов…

— Неверно. Злостно! Я преклоняюсь перед классиками. Перед спасителями миллионов жизней, — Вага отвечал неожиданно резко, — кто гнал вас на прививку оспы, когда возникла угроза черной оспы? Кому вы подсовывали липовые, подправленные справки, лишь бы не принять три ничтожные царапины? С кем вы воевали из-за прививок против брюшняка? А комбинированные прививки? Все это свято и должно. Но прививки нельзя умножать до бесконечности. На все пожарные случаи. Вот в чем дело.

— Во всяком случае вы не являетесь поклонником антибиотиков.

— Вот-вот, не являюсь идолопоклонником.

— И ваш актин представляет собой попытку воздействовать на внутренние защитные силы, присущие организму, активизировать защитную функцию, присущую клетке. Как бы дальнейшее развитие и углубление принципа интерферона…

— Неверно. Совершенно иной принцип. Мой, ныне покойный дед, возглавлявший исследовательский институт Цоб-цобе, сформулировал этот принцип абсолютно научно: «нас не береть!» Я посвятил годы и десятилетия тому, чтобы развить и углубить этот дедовский принцип, чтобы постичь, почему именно «не береть», раскрыть сущность и механизм этого «не береть», заставить служить не только дедам, но и внукам. Так появился актин.

Василь слушал уважительно, но Богдан Протасович легко угадывал за этой внешней почтительностью скрытую настороженность.

— Я упомянул о моем полтавском деде лишь для того, чтобы мы, исследуя, создавая и применяя препараты, не забывали о естественных эволюционно выработанных защитных силах организма.

Василь Корж почтительно слушал, раскладывая все по полочкам — согласия и несогласия.

— Теперь вы понимаете, почему я с таким благоговением упомянул о своем полтавском деде? Он обходился без антибиотиков и сульфамидов. Согласитесь, это великое достижение!

Василь Корж слушал почтительно.

— Если бы мы бережливее, внимательнее, сыновнее относились к жизненной мудрости, богатствам опыта своего народа, и у нас, несомненно, имелся бы общий принцип народной медицины, а не разрозненные списки, разноречивые схемы сочетания лечебных трав. Из всех возможных форм неуважения самое позорное и пагубное неуважение к мудрости, жизнестойкости своего народа… Простите, — спохватился Вага, — я несколько отвлекся. В чем заключаются ваши наметки, товарищ Корж?

— Видите ли, профессор, я придерживаюсь того мнения…

— Очень хорошо, что у вас есть мнение, товарищ Корж.

— Позвольте напомнить, профессор, вы только что охарактеризовали актин как средство, воздействующее на общий защитный механизм. Общий, а не специфический…

— Продолжайте, товарищ Корж.

— Значит, речь идет об укреплении жизнестойкости организма, его способности противостоять патогенным факторам.

— Да, несомненно.

— Стало быть, наряду и в дополнение к специфической подготовке перед облучением…

— Вы предлагаете применять актин?

— Да. В качестве подсобного момента перед облучением. А возможно, и на протяжении всего периода.

Почему он сам — Вага — не подумал об этом? Почему исключил актин из практики Главной лаборатории? Убоялся, что старое свяжет, потянет назад?

— Продолжайте, слушаю вас, товарищ Корж.

— Еще один вопрос, Богдан Протасович, — осмелел Василь, — быть может, недостаточно продуманный. Однако разрешите, поскольку речь зашла о Главной лаборатории…

— Слушаю внимательно, товарищ Корж.

— Впервые в нашей лаборатории после такой дозы выживает мать с потомством. У нас нет еще проверенного режима.

Вага молча слушал.

— Ведь это мать. У нее и без того большие биологические нагрузки. А мы держим ее на общем режиме. И подготовку она прошла на общих условиях…

Вага с любопытством разглядывал юношу.

— Мы понадеялись на естественную мобилизацию сил. Мне представляется необходимым форсировать поддержку. Как вы решите, Богдан Протасович?

Вместо ответа Вага спросил:

— Вас зовут Василь, коллега Корж?

— Василь? — растерянно повторил Корж, напрягая память. — Да, верно — Василь.

— Хорошее имя. Чудесное имя. Так вот что, коллега Василь, у меня к вам просьба: останьтесь сегодня в Главной на дежурстве. Скажите, что Вага распорядился. На вас я больше полагаюсь.

«…Принять мысль Василя? Снова пересмотр азбучных истин, снова ученическая парта, новый взгляд на дважды два…»

Воскресная прогулка

Междугородная вызвала Шеврова. Звонил приятель Серафима Серафимовича Брамов, один из самых осведомленных людей в Головном институте.

— Здоров, Серафим! Говорит Брамов. Как работаешь?

— Спасибо. Слушаю тебя, Олег Викентьевич.

— Как работаешь, спрашиваю?

— Не знаю, что ответить. Трудненько приходится. Наш глубокоуважаемый — тяжелый человек. Не знаю, удастся ли сработаться.

— Не торопись с выводами.

— Да — чего там, Олег Викентьевич: Вага есть Вага!

— А такое выражение слыхал: на каждого Вагу есть перевага!?

— Ты хотел мне что-то сообщить, Олег Викентьевич? — тотчас перевел разговор на деловые рельсы Шевров.

— Да, сообщаю: прибываем к вам всей комиссией. Для всестороннего ознакомления. Насчет разбухания строительства.

— Да, нашему глубокоуважаемому тесно в филиале. Подавай филиал филиала. Добивается строительства специальной лаборатории для своей радиации. Уже фундамент закладывать собираются, неподалеку от летнего лагеря. Базируются на верхней площадке. Растягивают подъездные пути.

— Ну, приедем, разберемся в фундаменте. Одним словом — встречай, старик. Советуют у вас в летнем лагере остановиться. Говорят — красота!

— Золотой уголок. Легко дышится.

— Ну, вот и дыши себе спокойно, старик. Понял? Поцелуй ручки Янке!

— Кому? — не расслышал Шевров.

— Янке! Янке Севрюгиной. Забыл? Вместе Новый год встречали…

— А, Севрюгиной… А она сейчас в Междуреченске. Готовит на воскресенье вылазку.

— Я письмо и телеграмму ей послал. Передай: прилетаю завтра прямо в Междуреченск. Там и остановимся. На природе. Пока, старик!

Шевров не сразу положил трубку, ждал замечаний деловых, служебных. Но трубка молчала, пока не раздался нетерпеливый девичий голос:

— Закончили разговаривать?

— Да. Все.

Серафим Серафимович смотрел на телефон так, будто видел в трубке квадратный, обрубленный лик Брамова: напряженный взгляд, оттопыренные рупором губы, точно пловец на финише, одним дыханием заглатывающий воздух. Странный вид, словно только-только пробился сквозь толпу — всей тушей, локтями, зубами — вырвался на простор, однако чувствует, что сзади прищемило, кто-то накрепко прижал полы пиджака.

Посмотришь и не скажешь, что перед тобой баловень судьбы, столичная птица большой удачи.

Когда-то служил в глуши, под началом Серафима Серафимовича, с дешевенькой бумажной папкой топтался у стола. Обошел, обскакал и вот теперь трезвонит сверху, подбадривает с барской снисходительностью.

Фундамент, видите ли, его тревожит. А черта