в действительности Богдан Протасович оказался совсем иным, простым, общительным, а главное, живым, удивительно живым. Наверное, у многих сохранился в памяти его облик, впечатления первых студенческих лет, сохранилась наивная влюбленность…

Сейчас у нас в институте все кипит: за Вагу или против Ваги!

Молодые упрекают его в консерватизме, утрате широты, размаха, в измене самому себе. А консерваторов, напротив, раздражает его неосновательность, неспокойствие, метания. Он мешает им создать хорошо отработанное учреждение с незыблемым реноме.

Вчера в обеденный перерыв мы, как всегда, высыпали на крыльцо с бутербродами, бутылками кефира, грелись на солнышке, толковали о текущих делах, о поэзии. Я читала стихи, свои и чужие. Мы — это младшие научные сотрудники: Василь Корж, Степан Федотов, Виталик Любский, прозванный пижоном за пристрастие к изысканному стилю. И еще Янка Севрюгина, лаборант рентгенлаборатории. Однокашники с одного факультета. Только Янка Севрюгина убоялась одноклеточных, ушла со второго курса: «Очень нужно! У меня от этих одноклеточных в глазах темно!»

Степан Федотов посоветовал Янке определиться в рентгентехникум: «Запросто устроишься летом в санатории. Представь: Кавказская Ривьера, пальмы, Сочи, кипарисы… Отдыхающие в красивых пижамах и все, как один, — представители Воздушных Сил!»

Степан подмигнул ребятам…

А Янка поверила.

Вот она, наша очаровательная Янка, на самой верхней ступенечке крыльца, подальше от сырой земли, вертится на острых каблучках. Такой себе пышный, ароматный пустоцветик…

А меня сегодня Степан обрадовал:

— Паршивый вид! Желтая. Синева под глазами…

Подумаешь, открытие. Промучился б до рассвета, не смыкая глаз!

Отвернулась, смотрю на Янку — и зло берет: все ей дано, молодость, красота, здоровье, богатые папа и мама — горы сдвинуть можно. Так нет — разменяет жизнь на побрякушки.

Степка продолжал разглядывать меня:

— Будь другом, отправляйся в летний лагерь. Вместе с Янкой. Поможешь ей. Подготовите вылазку для всеобщего блага.

— Не знаю. Настроение противное. Наверно что-то случится. Гроза или, может, буран.

— Буран весной!

— Непременно что-нибудь случится. Я всегда предчувствую… Наверно, уж где-нибудь гремит…

— Сны наяву. Глупо. Тебя подавляют шумовые эффекты. Гул, вой, гром. А меня другое волнует: когда человек гибнет без шума и гула. Трагедия в будний день. Без криков о помощи. Вот я смотрю на тебя, и мне тревожно. Ты сегодня бледная. Без кровинки.

— Ты сказал «желтая».

— Ну, это гипербола. Игра теней и света.

— Не пойму, зачем говоришь? Обидеть хочешь?

— Нет, разозлить. Шлепнуть, как застывшего новорожденного. Отвлечь от шумовых эффектов. Знаешь, бывает так: за шумом и громом проглядим соседнего товарища. Смотрим слишком далеко, с высокой вышки. Вперед, за линию горизонта. А рядом…

— Что — рядом?

— Покой и равнодушие.

О чем он?

О ком?

Обо мне? О себе? О Ваге? Или так, вообще, к слову пришлось?

— Мы заработались, Танюша. Нам требуется солнце. Раздолье. Леса. Поезжай в лагерь. Позаботься о нас!

— Ну что ж, согласна. Проведем на полянке симпозиум: «Мы и физики!»

— Вумственная ты, неисправимо вумственная!

— Да, вумственная. Ты прав. Неисправимо. А разве современная девушка может быть иной? Вся наша жизнь в лабораториях. От зари до зари. Электроника. Циклотроны. Квантовые генераторы…

— Таня, учти, ребята прозвали тебя Квантой.

…Или, может, прикажете проживать наподобие Янки? Распустить веером пестрые крылышки. Мозги набекрень. А лаборатория — это так, декорация, между прочим, на манер древнего теремочка. Работенка за пяльцами. Рукоделие для честных девушек. Глазки долу, а в мыслях усатый кавалер!

— Ты обиделась?

— Нет, Степанушка, Кванта не обиделась. Кванта благодарит за идею. Итак, наш форум переносится на солнечную поляночку: биология — физика — фиалки. Объяви народу.

Степан поглядывал на меня снисходительно. Он всегда смотрит так, чуточку сверху вниз — рад, что ростом вышел. А я маленькая, незаметная. Недавно мимоходом глянула на себя в зеркало: серенькая, невзрачная, с голубыми непонятными глазами. От стеклышек холодок. Неужели я такая! Вышколенный, заправский лабораторный товарищ.

Снисходительный взгляд Степана раздражает, — гордится своими сибирскими корнями, исконным таежным родом. А мы тоже не последние; сторонка у нас привольная, степная — по одну сторону казахстанская равнина, по другую уральское предгорье. Когда студенчество собиралось на целину — для меня это означало возвращаться домой. Целина — моя земля, моя степь, мое детство. Золотые холмы — мары — перекатываются верблюжьими горбами. А за марами раздольная гладь и небо без края, идешь по степи между небом и землею и солнце над головой — единственный твой дорожный товарищ. Говори с ним, пой для него, открывай душу начистоту — самые сокровенные мысли! А впереди, на гребне холма, вдруг возникнет пахарь, небо плечом подпирает — Микула Селянинович!

И все кругом — шабры, добрые друзья. Хоть за сто километров — все равно рядом, соседи. Никакие перегоны не в счет, словно двор ко двору, окно в окно, вся жизнь на ладони.

Вышел на крыльцо, глянул через степь — за сотню километров дружка видно.

Вот так живем!

Я выдержала взгляд Степана, повернулась и побежала к ребятам. Степан кинулся за мной, ступенька за ступенькой, вот уже неделю преследует, как во французской песенке: «Жду ответа!».

Сперва думала — блажь весенняя накатила.

Но у Степана все строго, крепко, навеки.

— Жить нам с тобой вместе, Татьяна. Так надежней. В общем, мы друг другу подходим.

Жених нашелся!

Решил.

Пьер Кюри.

Пять курсов прожили мирно, спокойно, никаких неприятностей, как хорошие товарищи. И вдруг — пожалуйста. Неотложная любовь.

Янка и Арник в шестом классе записками обменивались, все тетрадки пронзенными сердцами размалевали, на каждом углу клялись. А Степке Федотову высшее образование потребовалось, чтобы выяснить свои чувства и намерения.

— Степа, прости, друг, ничего сейчас ответить не могу. Понимаешь — ни да, ни нет.

— Ты рассуждаешь, как старая дева!

— Да, старая. Двадцать четыре года! На твоих глазах состарилась.

— Ну, ладно.

Он милостиво определил мне срок до выходного. Я не рассердилась. Он смешной, несуразный, пожалуй, грубоватый, но в грубости его нет ничего обидного. Может, потому, что хорошо знаю, понимаю его, может, потому, что сейчас это самый близкий, самый дружественный мне человек. И ответить ему могу только искренне, твердо, чистосердечно.

Хорошо, пусть до выходного. Пусть еще хоть один мой, личный, независимый денечек!

…Призналась Степану, что боюсь весенних бурь. Рассказала откровенно, как другу:

— Собственно, это не страх, это непонятное, неопределенное чувство. Понимаешь? Необыкновенное…

— Напротив — самое обыкновенное. Ты самая обыкновенная трусишка. Вот и все.

— Ты становишься самоуверенным, Степан!

— Ну что ж, я мужчина, мужик! Великое, высокое звание. Одного корня: муж, могу, всемогущий.

— Любопытно у вас, мужиков, получается. По-вашему, полюбить, значит, получить право говорить в глаза гадости.

Хлопнула дверью и ушла.

Пусть почувствует, суженый!

Вечером писала стихи. Для себя, в записную книжечку. Еще со школьной скамьи мечтала написать поэму, роман в стихах о великой любви и страсти, но