Вызванный Чаловой врач определил у Зощенко самую настоящую дистрофию, и по представлению сценарного отдела ему было выписано месячное питание из больницы здешнего Совнаркома. Этого обильного питания хватало на двоих человек. Затем, преодолевая его сопротивление (Зощенко не хотел писать никаких заявлений, считая, что во время войны нельзя, неудобно добиваться какого-то улучшения своего положения), она оформила ему в торготделе ежемесячные дополнительные продуктовые талоны. И там, в торготделе, тоже были крайне удивлены — перечисляя известные писательские фамилии, они признались Чаловой, что даже не знали о нахождении Зощенко в Алма-Ате…

Болезненное состояние Зощенко в Алма-Ате было связано не только с его дистрофией, но и с участившимися сердечными приступами. Сказывался жаркий и относительно высокогорный климат, а главное, усиленная работа над повестью «Перед восходом солнца». По свидетельству Л. Чаловой, он изнурял себя этой работой, и в то же время торопился ее закончить, не давал себе отдыха, боясь умереть, не дописав «главной книги». Всячески оберегая его, Л. Чалова находилась постоянно рядом с ним, жила в той же квартире, на хозяйской половине у Балкашевых. А Зощенко даже во время сердечных приступов, которые случались у него на улице (где, как всегда в центре города, было много знакомых), старался иметь бодрый вид, не выглядеть беспомощным и, вынужденный остановиться, переждать приступ, велел сопровождавшей его Чаловой встать так, словно они только что встретились и просто стоят, разговаривают…

И по особенностям своего характера, и по состоянию здоровья Зощенко встречался в Алма-Ате с немногими людьми — чаще других виделся с Юзовским, побывал в гостях у Эйзенштейна. Но все свое время отдавал прежде всего работе. А по мере приближения работы над повестью к концу он предпринял необходимые шаги для переезда в Москву. И весной 1943 года получил официальный вызов в столицу.

Повесть «Перед восходом солнца» стала самым сложным — многоплановым, многоцелевым, многослойным — произведением Зощенко. Ее построение и содержание не соответствовали, казалось бы, объявленной автором задаче произведения, но заинтересованный читатель не обращает на это внимания. Хотя вопросы возникают…

Как известно, сюжет «Перед восходом солнца» Зощенко выстраивал на влекущем поиске той роковой причины, которая вызвала жестоко изнурявшую его многие годы хандру. Как бы вместе с читателем, на его глазах, он определял направление и примерную систему своего поиска, решая вспомнить самые яркие картины собственной жизни, связанные с большим душевным волнением, когда, конечно, только и могло случиться то несчастное, злополучное происшествие. Так же доверительно, беря читателя в собеседники, он рассказал, почему отсек детские годы — «Какие там могут быть особые душевные волнения у мальчишки. Подумаешь, великие дела!» — и рассудил начать свои воспоминания с шестнадцати лет.

Итак, условия поиска, представлявшиеся совершенно логичными, были заданы, и к читателю двинулась череда кратких, мастерски сделанных эпизодов, каждый из которых был маленькой новеллой, а все они связывались в целую, со своим внутренним единством хронику определенного периода жизни Зощенко. Первая серия обозначалась «1912–1915». За нею следовали «1915–1917», «1917–1920», «1920–1926»…

В «Заключении» к этой части своей хроники, собранной по подсчету самого Зощенко из шестидесяти трех историй, в которых — хотя бы в одной! — он надеялся найти причину своей тоски, огорчений, болезни, был откровенно подведен итог: «Нет, ни в одной из этих историй я не нашел того, что искал». И вся совокупность их также не являлась, по его убеждению, такой причиной: «Да, конечно, огромные потрясения выпали на мою жизнь. Перемена судьбы. Гибель старого мира. Рождение новой жизни, новых людей, страны. Но ведь я-то не видел в этом катастрофы! Ведь я же сам стремился увидеть в этом солнце. Ведь и до этих событий тоска преследовала меня…» И опять прилюдно он принимает новое логичное решение — искать свое роковое происшествие именно в детстве, в тех ранних годах, когда совершается первое знакомство с миром и впечатления должны быть самыми глубокими.

Но тут и начинается череда вопросов. С какою же истинной целью исповедовался Зощенко в хронике своей юности и молодости, если заранее знал отрицательный результат предпринятого поиска в данном периоде жизни? Уж коли объявлена совершенно конкретная задача сочинения — отыскание причины болезни и опыт самоизлечения от нее, то по строгой логике композиции вся рассказанная предыстория оказывалась здесь ненужной, лишней — при всей ее замечательности и увлекательности. Она становилась отдельным, самостоятельным, вставным сочинением. Однако Зощенко тонко подменяет правила композиции. Зачем? И даже если поддаться этой подмене, отчего надо было, помимо откровения о юношеской любви, оставшейся в душе на всю жизнь (и в чем могла бы еще таиться искомая причина), или о такой острой психологической («стрессовой», по-нынешнему) ситуации, как попытка самоубийства в гимназические годы, рассказывать также о нехристианском поцелуе в пасхальную ночь его молодой замужней соседки по дому, об одиноких именинах, на которые его, «студентика», упросила зайти случайно встреченная на улице проститутка, о забавном эпизоде с актрисой цирка Эльвирой, страстно возлюбившей его на Кавказе?.. Почему вопреки заявленной теме он вставляет в эту повесть целый блок исключительных по художественной силе и мастерству фронтовых картин, хотя сам же говорит о том, что как раз на фронте он перестал испытывать тоску и почувствовал себя почти счастливым? Что подвигло его решительно отодвинуть на обочину всей первой части задуманного произведения собственно «медицинскую» задачу и пустить по магистральному простору повести свою жизнь в ее свободном человеческом движении и во всем диапазоне происшествий и встреч — от встреч с Блоком, Есениным, Горьким, Маяковским до интимных свиданий? Не скрывая при том ситуаций, лицемерно считавшихся в советское время «непристойными», «недостойными нового человека».

И здесь надо обратить особое внимание на сказанные в повести слова Зощенко о том, что сохранившиеся в памяти с необычайной точностью картины его жизни, когда он стал их вспоминать, взволновали его больше, чем даже желание найти причину его несчастий. Выходит — осознанно или неосознанно, — но писалась книга для отчета перед самим собой, перед людьми, перед всем миром; писалась для самоутверждения в собственных глазах; писалась, чтоб показать себе и всем вокруг, что человек не отрекся, не должен отрекаться от себя, от того, что с ним было раньше, кем он был и что он есть в совокупности всей своей жизни; и чтобы подтвердить — человеку надо все помнить и не бояться, не стесняться об этом рассказать. И в этом смысле книга писалась как моральное алиби Зощенко, остававшегося самим собой. Потому и надо было ему вспоминать гимназистов и гимназисток, свое фронтовое офицерство, свои увлечения, «пятичасовой чай» у княгини, архангельское житье-бытье, участие в Гражданской войне в Красной армии, хождение в народ, вхождение в литературу — свою жизнь до тридцатилетнего возраста. Ибо, как он без околичностей написал в «Прологе» повести: «С тридцати лет я стал совсем другим человеком — уже негодным в объекты моего сочинениях Возникла совсем иная жизнь, вовсе непохожая на то, что было». Однако своим сочинением он как раз подтверждал свою неразрывную связь с прошлым.