– Ещё лучше, чем был, – откликнулся из кустов Никита. – Свеженький, искупанный, выполосканный и отжатый.

* * *

Они потратили последние силы, сволакивая Челубея к реке. То катили, то тащили. Глова его безвольно болталась, будто приладили ему к плечам вместо неё горшок в мешке. Руки и ноги разметывались на стороны. Жив ли? Дышит ли? Зубейда уверяла, дескать, жив. А там кто его знает…

Они положили Челубея на сухое место, под песчаным обрывом. Зубейда оросила друга горячими слезами, прикрыла медвежьей шкурой и отправилась собирать хворост.

Работящая девка оказалась! Яков с удовольствием смотрел, как ловко она складывает сухие валежины, перемежая их хворостом. Как умело обращается с огнивом. Костер получился большой, яркий, заметный.

– Пригаси полымя, – сказал Яков. – Нас найдут!

– Не найдут, – ответила Зубейда. – Елиц грабят, там огонь больше, там кровь пахнет. Заняты, не до нас.

От реки поднялся Никита с садком, полным трепещущей рыбой.

– Эх, если б не пограничье, поселился б здесь, ей-богу! – весело сказал он. – Это вам не Москва-река. Едва лишь сеть закинул – и вот: посмотрите сколько рыбы!

Зубейда ухитрилась подвесить над костром два котла. В один она щедро набросала трав и кореньев. В другой – насыпала толокна[52] и насовала мелкой рыбёшки, а крупную рыбу нанизала на палочки и принялась поджаривать над опадающим пламенем. Голод так терзал Якова, что парень готов был и сырую рыбу жевать. Но посматривал на Зубейду со стеснением. Вдруг да решит, будто он дикий?

Наконец прекрасная хозяюшка ловко сняла котлы с огня.

– Чолубэ корми, Чолубэ лечи, – нежно проворковала она, обращаясь к Якову. В глазах горели золотые искорки. Яков смотрел на неё, зачарованный, и не двигался с места. Девица улыбнулась и поманила пальчиком. Ах, что за пальчики-то у неё! Каждый ноготок охряною краскою покрыт.

«А на ножках такие же пальчики?» – краснея, подумал Яков.

– Иди сюда, помогай, – сказала Зубейда и, посмеиваясь, пощекотала Челубею шершавый подбородок, шепча нежно по-татарски:

– Чолубэ, Чолубэ! Зубейда тебя любит…

Челубей приподнял огромную голову. Его отверстая глотка источала невыносимую вонь.

– Эх, в баню бы тебе, – приговаривал Яков, вливая в Челубеево чрево горячий отвар. – Да мяты, что ли, пожевать или яблок.

– Я кормлю его айвой, – пропела Зубейда по-русски. – Но здесь айва не расти, овес расти, ячмень расти…

Она задумалась. Золотые искорки в очах погасли. Взгляд сделался томен, чудесен.

– Малина в лесу, яблони в садах, – напомнил Яков.

Челубей же вслед за целебным отваром начал глотать и кашу из второго котла, да так лихо, что Никитка вмешался:

– Эй, Зубейда! Ишь расщедрилась! Нам полкотла оставь! Вы ж не гости наши, а пленники!

– Оседалиша, – сказал Челубей, блаженно скалясь.

– Он просится сесть, – пояснила Зубейда.

Напрягая все силы, морща носы, Никита и Яков, наконец смогли привалить спину Челубея к песчаному обрыву.

В небо выкатилась полная луна. Она двигалась по небосводу, изредка прикрываясь облаками. Словно молодица, любовалась она на своё яркое отражение в водах спокойной Сосны. Речка плескалась в борта ладьи, баюкая, качая на своих водах жёлтый лунный диск.

По велению Никиты костёр с наступлением сумерек был погашен, все легли спать. Но Яков не спал, всё смотрел на Зубейду. Он уж не мог различить её глаз, виделся ему только белый, подобный полной луне, овал лица в тёмном обрамлении волос. Вдруг Челубей завозился, забеспокоился, приподнял десницу и, указывая куда-то в сторону реки, произнёс:

– Тошнило хоше и ипать, и имать, и тую, и мею, сувать.

Яков обернулся, вспомнив, что Тишила, а также Ястырь, которого милосердно вытащили-таки из воды, были оставлены ночевать в ладье. Связанные, конечно, но без пригляда.

– Ах ты, выползень докучливый! Никита, подъём! – что есть мочи завопил Яшка.

Над бортом ладьи, там, где яркое отражение лунного диска плыло, колеблясь по речной воде, хорошо была видна кудлатая башка Тишилы Вяхиря. Лихой новгородец умудрился освободиться от пут. Он уж и веслом вооружился, он уж и через борт лезет, паскудник! Погибель, шелестя, вылетела из ножен. Никита, не долго думая, швырнул Вяхирю в голову округлую каменюку. На этот раз он не промахнулся – послышались вой и стук. Голова Вяхиря исчезла из вида. Яков кинулся к ладье.

– Имать еху, Яша! – напутствовал Челубей.

С Вяхирем расправились быстро. Сначала утихомирили его, и без того квёлого, ударом в пораненный бок. Затем Яшка снял с новгородца кушак и Погибелью срезал тесёмки с порток. Поразмыслив, разул, стащил с Тишилы порты и связал ему руки верёвкой теперь уж не впереди, а назади. Конец верёвки обернул вокруг мачты и завязал на Вяхирёвой шее. Одёжу спрятал Ручейку в торока.

– Ненадёжно, – бурчал Никита. – Утекёт. Ушлый обормот, вёрткий. Что ему портки! Он и босой даст дёру, он и без порток воевать станет.

– Эй, Тошнила, сувать тую! – хохотал Челубей. – Удом мею ипать, опа тую имать!

* * *

Никита запропал на два дня. Ушёл пеший, оставив Рустэма на попечение Якова. Ушёл рано поутру в сторону Ельца – туда, где день и ночь полыхало пожарище, сочащееся чёрным, зловонным дымом.

На третий день зарядил тягучий осенний дождь. Капли висели на желтеющей листве прибрежных ив, затем падали на землю, а иногда и за воротник людям, решившим укрыться под их сенью. Жидкая морось висела в воздухе. Костёр не горел тольком, а только исходил едким белым дымом. Ни просушиться, ни согреться.

Тишила и Ястырь, на всякий случай оделённые увесистыми тумаками, вели себя смирно. Новгородец, чьи руки по-прежнему были связаны назади, ничего делать не мог, лишь старался поджать под себя голые озябшие ноги. Ястырь, чьи руки были связаны спереди, умудрился спроворить себе удочку из ивового прута и конского волоса. Не вылезая из ладьи, мужичонка удил рыбу и оказался удачливым рыбаком, а Зубейдушка – рачительная хозяюшка – стала эту рыбу коптить.

– Скоро, скоро и мы превратимся в бессловесных карасей, – бормотал Яков. – Утром – елец, в обед – щука, на ужин – карась.

– Зачем сетуешь, воин? – вздыхал Ястырь. – Возле реки, да с такими товарищами, как мы, ты с голода не околеешь.

Странным, загадочным казался Якову этот Ястырь. Зубейда наболтала, будто родом этот человек из большого города Булгара на Итиль-реке[53], и что долго Ястырь бедствовал в плену в самом главном городе Орды – Сарае, пока не оказался выкуплен самим великим темником Мамаем.