– Врать ты здорова, Зубейда! – прервал девицу Яшка. – Темник Мамай купил за деньги заросшее волосом чудище неизвестного рода-племени!

– Ястырь булгарского племени… – надула губки Зубейда.

– …купил чудище булгарского роду-племени, потратился, поиздержался да и выпустил на волю по степям бродить?! Добрый, добрый Мамаюшко! Отец родной всем булгарам пленным! Ври да не завирайся, Зубейда!

– Экий ты грубый, словно деревянный башмак! – на глаза девицы навернулись слезы, а Якову сделалось вдруг жалко её, аж сердце сжалось, но он виду не подал.

– Скажи ещё, что и Вяхирь – собственность твоего Челубея! – упорствовал Яков.

– И я, и Тишила – все мы награда Чолубэ за долгая служба темнику, – певуче произнесла Зубейда.

– Так ли выходит: Ястырь и Вяхирь – Челубеевы рабы? – изумился Яков.

Он покосился на странную пару: на Вяхиря – огромного обормота с вороватыми ухватками – и на Ястыря – кривоногую чёрно-бурую лисицу-оборотня. Оба теперь сидели рядом, возле костерка чуть ли не плечо к плечу, оба пообсохли, у обоих усы блестели после только что отведанной копчёной рыбы.

– Значит, и ты рабыня Челубеева? – продолжал спрашивать Яков, и вдруг пришло ему на ум то, о чём прежде и не думалось – что Зубейда для Челубея не только еду готовит, не только одёжу его стирает, не только раны его лечит, но и… вроде как жена его.

От мыслей своих невысказанных Яков застыдился, покраснел, опустил взор, уставился на остроносые башмачки Зубейды. Ой, и муторно ж сделалось ему! Ой, как горестно! Не можно на чужую жену заглядываться, пусть она и в храме с Челубеем не венчана. Да и сама же Зубейдушка твердит, что любит этого чуду-юду! Испугался Яков снова в глаза её смотреть, не хотел насмешку там увидеть – ту же, что в глазах Марьяши не раз видел. И бежать хотелось, да неловко. Как побежишь от своих же пленников? За безумного сочтут! Вдруг почувствовал он лёгкое прикосновение пальчиков. Зубейдушка нежно взяла его за бороду, приподняла личико, заставила в глаза себе глянуть. Глаза были тёмные, как омут бездонный, и с лёгкой зеленцой. И опять в них золотистые искорки загорелись, как вода блестит в погожий день. И смотрела Зубейда нежно и лукаво. Смотрела прямёхонько Яшке в душу. И взгляд этот стрекал, теребил сердечко.

– Зачем так смотришь? – не выдержал Яков, дёрнул головой.

– Позабыла я, как на Москве говорят, – ответила Зубейда.

– Что на Москве говорят? О чём?

– О том, если полюбится девице парень, – произнесла она тихо.

– Зубейда! – позвал Челубей и велел по-татарски: – Кормёшку неси!

– Чолубэ, мой Чолубэ, – привычно запела Зубейда тоже по-татарски. – Моё солнце, моя жизнь.

Он хлопотала и кружилась вокруг своего властелина, а Яков, сплюнув от омерзения, поспешил отвернуться.

* * *

На третий день, под вечер, едва лишь Зубейдушка повесила над костром котелок с щучьим мясом, из тумана выплыли крутые воловьи рога, две пары. Волы тащили крытую войлоком двухколёсную кибитку. То ли Никита правил волами, то ли они сами нашли путь-дорогу к костерку драгоценной своей хозяюшки – кто поймёт-разберёт. А только Никитушка оказался сам не свой: ни жив, ни мёртв. Лицо его почернело от копоти, пепел был в волосах, сажей перепачкана одежда.

Яков за полы кафтана стащил полуживого Тропаря наземь. А тот едва на ногах держится и вроде не пьян, а всё одно – не в себе.

С горем пополам усадил Яков своего товарища у костра, сунул в руки миску с похлёбкой. Глядь – Никита поел немного. Значит, не так всё плохо. Смотрит Яшка, изволновался, но молчит пока, не расспрашивает. Молчали и пленники.

Одна лишь Зубейда кинулась к кибитке, влезла внутрь да надолго запропала. Слышались из кибитки шумная возня, счастливые возгласы, а потом и весёлая песенка послышалась оттуда.

Наконец Яшка не выдержал:

– Что, Никита, плохи дела на Ельце? – спросил он.

– Елец пуст, одни головешки да распятые ратники, да горы мертвецов. Отпевать не успевают. Бабы, детишки… – Никита тяжко задышал, сдерживая рыдание.

– А князь? – спросил Яков.

– Князь Фёдор жив-живёхонек, сам роет могилы да Псалтырь над покойниками читает. Я подмог поначалу, но прогнали меня…

– Прогнали?

– Обижен князь, потому и прогнал. И на Москву зуб точит, и на Рязань. Дескать, бросили на поругание. Ничего, Яша. Ты не плачь о нём, ему не впервой.

– А Севастьян? А Прохор?

Никита заплакал. Неуёмным потоком полились слёзы из его иссиня-серых очей.

– …большой полон увели… я искал, каждому мертвецу в глаза заглянул… не нашёл… не спас… вскочил в седло, побежал было в степь… да куда там…

Тут Зубейда выбралась из кибитки. Да в новом наряде! Поверх рубахи своей шёлковой алой надела сарафан шёлковый расписной. Шаровары снимать не стала, но обувь переменила – заместо туфелек с загнутыми мысами натянула красные сафьяновые сапожки. Голову покрыла синим атласным платком с вышивкой. Видать, захотела на московскую жёнку похожей стать. Да только зачем? Яков засмотрелся, залюбовался, и припомнились ему росписи на стенах великокняжеских палат: чудесные птицы с широкими хвостами, кудрявые дерева в розовых цветах, бурливые волны в шапках кудрявой пены.

А Зубейда выбралась из кибитки не с пустыми руками, а с резной деревянной шкатулкой. Шкатулка оказалась полным-полна коричневым мелким порошком. Девица смешала щепотку снадобья с водой в маленькой глиняной мисочке, подала Никите с ласковой улыбкой и низким поклоном.

– Не ипать такмо, евина-суевина, – молвил Челубей.

– Убью-ю-ю-ю! – взвыл Никита, оттолкнув мисочку. – Раз другого ворога нет, убью хоть тебя, нехристь!

Он схватился было за меч, но Зубейда с Яковом, под зычный хохот Челубея, повисли на руках Никиты, отобрали меч.

– Коли в полон увели, надо следом идти, – рассудил Вяхирь. – В аланских землях отыщем ваших товарищей. Там у иудейских откупщиков выкупим или обменяем…

– На что обменяем? – сокрушался Никита. – Казны-то нет!

– Тебе доверься, ушкуйник, ты и нас в полон продашь, – буркнул Яков.

– В Орде же и казны добудем, – подмигнул Вяхирь. – Да к тому ж и Челубеюшко – наш человек, непростой, а знатный воин, поединщик. И почёт ему, и уважение, и деньги щедрой горстью. Много, много в Орде богатств! Может, и нам на дела наши правые малая толика достанет.

* * *

Они лежали бок о бок, укрытые тулупами. Никита примостил под голову связку пеньковой веревки, а Яшка – свёрнутый парус.

Звезды спрятались в хмари осеннего неба. От речки тянуло холодом. Рядом догорал высокий костер, слышалось пение Зубейды и отрывистый, похожий на лай смех Ястыря.

– Надо бы в колодки посадить, – сонно бормотал Никита.

– Вяхиря не грех и посадить, – отвечал Яков. – А насчет Ястыря…