Пелена, окутывавшая Юрино сознание, спала вмиг. И одурманенный, и в психическом шоке, человек какие-то важнейшие рефлексы сохраняет, в частности Юра — на слово «сионист» и производные от него. Мы знаем евреев-подонков, которые на любое число делятся без остатка, евреев-мафиози, атеистов с полусотлетним стажем, просто выкрестов — все равно еврейское ядрышко в них будет твердое как алмаз.

— Что вы делаете, оставьте! — закричал Юра и бросился оттаскивать их. Одной его решительности уже оказалось достаточно. Порой, чтобы вернуть кого-то в чувство, совсем немного надо: отрезвляющая пощечина, ведро воды… «Хватило одного выстрела, — писал Шопенгауэр, — чтобы чернь, скопившаяся на площади, моментально рассеялась».

Когда переводчица убежала, все стали оправдываться — струхнув: «Да чего… да она… да мы…»

— А чтоб евреи нас здесь держали, это можно? — сказала тетя Дуся.

— Да они не евреи, тетя Дуся.

— Они — может, нет. А она — еврейка. И не перечь мне.

— А вдруг я тоже? — пошутил Юра.

— Нет, ты наш, Коля, ты русский.

Ну что им-то, спрашивается, евреи сделали? Или «еврей» привычный синоним их несчастий? Нет, это было бы даже обидно — для обеих сторон. Смеетесь, а ведь каждая из «девушек» имела более или менее веские причины быть антисемиткой: одна — жертва Соломонова суда, другая — стихийная федоровка: славянский гностицизм — белокурый — здесь уперся рогами в такой же точно гностицизм чернявый, стоят они, как два барана на мосту. У Зайончик евреи Жениха убили — такое не забывают. А этому древнекитайскому Инь в образе Трушиной, тете Дусе, этой новейшей российской матер матута, ей из-за еврейского Бога и вовсе жизни не было — Юноне несчастной. Словом, всем евреи так или иначе чем-то досадили. Это не мешало многим хорошим людям в личной жизни поступать с евреями «по человечеству», а не «против человечества» (что, правда, тоже практиковалось).

— Ладно, — сказала Трушина — свадьбу сыграли, и в кружочек. Нынче волынку волынить с женихами нечего. А то они, видишь, фьють — и улетают.

Сычиха обратила на Юру взгляд — преданный, нежный, жадный, дорвавшийся. Он же, по совершении благородного поступка, приободрился, хотя и не настолько, чтобы сказать о себе словами поэта: «Я жить хочу, чтобы любить». Семь говномесилок обнесло новоявленную чету частоколом своих спин, Сычиха стала по-собачьи на четвереньки, закинув платье на спину — вся ожидание. (Феллини: «La Citta delle donne».) «Встанем, дети, встанем в круг» — то, что Петренко когда еще вопросительно промурлыкала, — оказалось не просто песенкой, но ритуальным песнопением, которое в подобных случаях «частокол» хором исполнял. Они пели сосредоточенно, вполголоса, негромко хлопая в ладоши — как буддийские монахи. И снова и снова, с небольшими перерывами.

Встанем, дети, встанем в круг,

Встанем в круг,

Встанем в круг.

Я твой друг и ты мой друг,

Самый лучший друг.

У некоторых веки были опущены, или из-под них выглядывал обморочно-томный серпик белка — предвестие экстаза. Когда в шестой или седьмой раз куплет был спет и, казалось, певчие были уже близки к желанной цели, раздался Сычихин чуть не плачущий голос:

— О-о-й… не мужик он… я уже измучилась… ничего у него, родненькие, не выходит.

— Так я и думала! — На «у» Трушина в сердцах топнула. — Которые перед «вышкой» тоже: у кого наоборот желание сильней пробуждается, чтобы напоследок еще раз успеть, а у кого — ни в какую. Миленький, слушай, — продолжала тетя Дуся, — давай мы все платья поднимем, хорошо?

Хриплое, сглотнувшее слюну «да».

Они сделали то же, что делают исполнительницы канкана, когда поворачиваются спиной к публике.

— Ну что, Райка? — немного погодя спросила Наука.

— Нет, не хочет он. Все, девки, умаялась я.

— Эх ты, царь Никола, — вздохнула Наука.

Когда душа и тело Григория Иваныча разлетелись в диаметрально противоположных направлениях и второе, лушпанясь по всем железам, ни больше ни меньше как расплющилось о капот полицейской машины — тогда, с благословения Его Величества Президента, стали готовиться к операции, причем израильтяне делали вид, что рвутся ее провести сами — дескать, памятуя о кровавых событиях прошлого лета. Французские коллеги делали вид, что категорически возражают, — они не какие-нибудь безмозглые баварцы, да и честь Франции этого не позволяет.

— Вот если б террористами были еврейские экстремисты… — с тайной надеждой добавляла французская сторона.

— И не мечтайте, — говорили в Тель-Авиве, — а-ра-бы.

— Но может, вы хотя бы допустите такую возможность? Не исключено, что мы бы в этом случае уступили вам честь освобождения заложников.

— А-ра-бы. Еврей там один, и он в числе захваченных, и, поскольку речь идет о жизни израильского гражданина, мы настаиваем на том, чтобы операцию позволили провести нам. У нас накоплен большой опыт по борьбе с террором. Мы не желаем повторения мюнхенской трагедии.

Верх взяла израильская дипломатия: израильтянам не позволили действовать — а как громогласно они этого хотели! Но израильтяне не злопамятны: так уж и быть, они помогут добрым советом.

«Хоть советом, и то хлеб», — утешали себя французские коллеги.

Советчики, однако, если они не на жалованье, ни за что не отвечают и могут такого насоветовать, что после костей не соберешь — здесь выражаясь отнюдь не фигурально (бедная Наука!). Кто поручится, что Моссад втайне этого не желал — не из присущего евреям коварства, а по странной прихоти: подыграть своему заклятому врагу в его стремлении любой ценой замести следы неудавшейся авантюры.

Поэтому для французских коллег лучшим, вернее сказать, более оправданным утешением была бы вероятная признательность Москвы: русские всеми силами противились тому, чтобы израильтяне освобождали заложников, — не иначе как боялись, что и впрямь еще освободят. После убийства Григория Иваныча стало ясно: там наверху творится что-то непонятное. А планировалась такая невинная бескровная штучка… Вдруг какой-то эмигрант затесался — это еще что за фигура, какова его истинная роль? В придачу перестали брать телефонную трубку. Что же, что же могло случиться? Согласны! Согласны сами так никогда ничего и не узнать — только бы другие этого тоже никогда не узнали. Пускай французы посылают туда десантников под командой какого-нибудь алжирского ветерана. Будет как в фильме, который вчера по телевизору показывали: «Мертвые хранят свои тайны». Во киношка!

Примерно таким был политический расклад на земле, в то время как под облаками делалось… нам известно что — мы просто не в состоянии переварить имеющуюся у нас информацию. Но сейчас мы снова вознесемся, только несколько слов о Рае (которая «Райати»), Так она и продолжала сидеть на рю Шагрирут — статисткой в царской ложе, скажем, в пьесе про народовольцев. Телевизор работал: каждые пятнадцать минут шел десятиминутный репортаж с места события, в котором быстро-быстро, взахлеб говорилось что-то, но что, Рая же не понимала, а догадаться по картинке было невозможно — все одно и то же показывают. Пока после очередной пятиминутки, на сей раз посвященной соревнованиям по прыжкам с высоты, Рая не увидала носилки с наброшенным поверх покрывалом, битое стекло, кровь. Она кинулась было… но к ней и без того уже спешили — сказать, чтоб она не беспокоилась, что это не ее муж.