Машина была рафик, в ней сидели две женщины. Первая не стоила внимания: узкая, надменная, выцветшая — моль белая. Во второй Пильнев узнал ассистентку Верочку. Это она ему позвонила вчера, когда он перекраивал Антипа Захаровича в Евгения Григорьевича, и, сдерживая радость, что она разыскала его даже в Ленинграде в доме друзей, куда он спрятался для работы, стала уговаривать приехать на съемку. Всего на один день, Альберт Леонидович, совсем небольшой разговор, но Колюжин заверил, что без вас никак нельзя обойтись.

— Куда мы едем?

— Я вам вчера говорила. Сцена казни. Петропавловская крепость.

— Ах, да, — хмуро согласился Пильнев. — Казнь так казнь.

— Простите, что мы опоздали, — продолжала Верочка виноватым голосом, — но это не наша вина. Мы за актрисой ездили, а самолет опоздал. Из-за погоды. Простите.

Верочку давно бы следовало называть Вероникой Анатольевной, но цыплячья ее худоба, спортивные маечки и завязанные в хвостик волосы искажали представление о времени. И только чуть заискивающая мудрая улыбка и плохо скрытая шарфиком шея давали возможность понять, что перед вами не девочка-переросток, а взрослый и толковый человек.

— Вы не знаете, зачем я понадобился?

Пильнев обронил вопрос и тут же пожалел об этом. Толкового ответа Верочка все равно не даст, зачем ей вмешиваться в дела режиссера-постановщика, однако Верочка очень подробно и дельно все объяснила: надо чуть-чуть изменить сцену казни, и еще сцену прощания, и, может быть, слегка подправить финал, а главное, Альберт Леонидович, сроки поджимают, и мы не успеваем все снять.

Вот так всегда. Не успеют снять сцену на натуре, переписывай ее для павильона, но текст желательно оставить тот же. В сценарии пена летит с лошадиных морд, разговор поспешный, на ходу, а в фильме потом герои почему-то чай с баранками пьют, и совсем непонятно, зачем похищать героиню, если им и так хорошо.

— И познакомьтесь, Альберт Леонидович, — это наша Бестужева.

Пильнев круто повернулся и почувствовал, что краснеет.

— Ольга Нестеровна, — она слегка прикоснулась к его руке своей продолговатой прохладной дланью.

— Нестеровна? — переспросил он зачем-то.

— А фамилия моя Боташова, — добавила она ровно и устремила взгляд в лобовое стекло.

Ах, как нелепо получилось. Он отлично знает ее фамилию. Садясь в машину, он кивнул, но кивнул как-то вообще, так не здороваются с актрисами, тем более что они уже были знакомы… кажется.

Неловкость ситуации отвлекла Пильнева от невеселых дум о «Прозрении» и сценариях вообще. Он даже как-то взбодрился, сел вполоборота, чтобы краем глаза видеть Боташову, удобно расслабился и стал думать, что бы сказать такое, чтоб сохранить хотя бы видимость разговора. Спросить, как долетела? Глупо. И так видно, что плохо долетела, мерзнет и тени под глазами. Интересно, сколько ей лет. За сорок, это понятно. Но сколько за сорок? Ближе к сорока или к пятидесяти?

— Вы со съемок прилетели? — придумал он наконец вопрос.

— Ольга Нестеровна из Ялты, — поторопилась с ответом Верочка. — Она там отдыхала. Мы с жутким трудом вытащили ее на два дня. С билетами творится что-то страшное.

Да, конечно, она из Ялты. За Боташовой давно утвердилось амплуа кинематографической красавицы. Она и впрямь хороша, только уж слишком правильные черты лица. А эти неживые волосы, и белесые ресницы, и потемневшая кожа — это всего лишь загар, морская соль и ветер. Перед съемкой она не дала себе труда причесаться и подкраситься, немудрено, что он ее не узнал.

Забывшись, он рассматривал лицо Боташовой с прилежностью, с которой изучают фотографию в бюро пропусков. Она никак не мешала его любопытству, тем удивительнее вдруг прозвучал ее вопрос, заданный низким, словно простуженным голосом:

— А как меня будут казнить?

Пильнев смутился и поспешно отвел глаза.

— Собственно казни в фильме не будет. Вы ведь читали сценарий… целиком? — он помолчал, ожидая ответа, и, не получив его, продолжал: — Бестужевой присудили кнут и урезание языка. Но она подарила палачу крест — дорогой, целое состояние подарила. И палач ее пожалел — бил вполсилы и отрезал только кончик языка. — Пильнев для убедительности показал свой язык и слегка чиркнул по нему пальцем. — Даже народу показать было нечего.

— Это вы сами придумали — про Бестужеву и казнь?

— Нет, конечно. Бестужева Анна Гавриловна — подлинное лицо, дочь канцлера Головкина, первым браком Ягужинская, вторым Бестужева. Только она не была так уж красива, мала ростом и лицо в оспе. Но вела себя в высшей степени достойно, и во время следствия, и на казни.

Странный какой-то разговор. С одной стороны, актриса входит в роль, все бы понятно, если бы вопросы не задавались с таким отрешенным видом. И эта привычка не смотреть в лицо собеседника! Клокотал в ней какой-то истерический прибой, как в раковине, в нее все время приходилось вслушиваться.

Вот уже Зимний проехали, перед глазами в полной красе встала Нева, и стрелка, и Петропавловские бастионы, и шпиль собора за ними.

— А что такое дыба?

Это ей еще зачем? Никакой дыбы в сценарии нет. Зачем ей этот натурализм, фильм совсем не об этом — псевдоисторическая лента, не более.

Но повесть — это другое дело, там все надо знать точно. Он вспомнил библиотеку, узкий зал, тесно составленные столы и головы, головы, великое содружество читателей, в котором каждый подлежит своей книге. Он, может, читает «про любовь», или искать истину, или кропать диссертацию, а он, Пильнев, корпел над трудом «Обряд, како обвиняемый пытается». Свет лампы освещал старые страницы.

Дыба, на которую поднимали Бестужеву, — это вот что такое: два столба с перекладиной, как виселица, палачу надлежит приходить со своим инструментом, как-то хомут шерстяной, а к нему веревка длинная и кнутья…

Пильнева хватило только на час работы, аж взмок весь, словно камни ворочал. Потом мерил курилку шагами и стыдился сам себя — чувствительный, как барышня! По боярскому наущению следовало, «чтобы во всяком городе без палачей не было». Палачей должны были выбирать из себя посадские, а коли никто не хотел занимать эту должность, то брали палачей из преступников, суля им за согласие освобождение от телесного наказания. Но иногда и преступники не соглашались, и их назначали на должности противу воли. И руководство к действу давали: «…и в те тиски кладут персты злодея и вертят так, что оный изумленным бывает».

Рафик проехал по деревянному мосту.

— Странно, — сказала Боташова. — Здесь меня венчали, теперь здесь будут казнить.

— Венчали? — очнулся Пильнев. — Когда?

— Лет двадцать назад. В Петропавловском соборе. Я еще училась и играла жену революционера. Тогда меня звали Серафима, и мы расставались перед вечной разлукой. Потом этот эпизод полностью вырезали.

— Как назывался фильм?