— Нет, — возразил Сарториус, хотя я рта не раскрыл. — Kак на духу — это не моя работа.

— Вы ж неверующий, Сергей Николаевич, коммунист убежденный, — произнес я с небольшой издевочкой. — В ваших устах это самое «как на духу» не очень убедительно… Мысли вы читаете без приборов, имитации ставите такие, что у людей крыша едет. Почему я должен вам верить?

— Хотя бы потому, что если б я тебе суррогатную память загрузил, то сделал бы это намного проще. Ты бы ни чуточки не сомневался в ее реальности. И на какого лешего мне тебе провалы в памяти оставлять? Я бы мог тебе такой дезы напихать, что господин Чудо-юдо три года в ней не разобрался бы.

— Чужая душа потемки, — произнес я, — вы мою светите как рентгеном, а свою не открываете. Откуда я знаю, что у вас лично на уме, и какие вы пакости собираетесь подстроить?

— Согласись, что если б у меня была реальная возможность тобой управлять, то я бы не стал делать столько промежуточных ходов.

— Но никому другому, кроме вас, вся эта затея не принесла пользы. Вы получили то оружие против Чуда-юда, которое мечтали иметь Воронцов и Соловьев. Этот компромат я, конечно, не видел, но догадываюсь, что это не хухры-мухры, если ради него пришлось уничтожить столько народу.

— Да, это не хухры-мухры, — кивнул Сарториус. — Это сильная штука. Если раскрутить, то любой самый гуманный суд в мире обеспечит твоему папочке пожизненное заключение. А нормальный — вышак. Самое ценное в этих документах

— их подлинность. То есть на них есть подлинные автографы — в данном случае, не только подписи, но и всякого рода правки и собственноручные пометы Сергея Сергеевича. Но один листочек вообще убийственный для Чуда-юда. Тот, который Киря с друганами раздобыли в офисе Варана. Одного только не пойму: отчего этот листок, который стоит всего остального содержимого чемодана, попал в почти не охраняемый «бригадный» офис? Такие бумажки должны иметь гриф: «Перед прочтением — сжечь!» Они просто-напросто не должны храниться ни одного дня. Больше того, их ни в коем случае не следует писать. То, что там написано, можно держать только в голове, да и там, при нынешней технике, эта информация будет представлять серьезную опасность.

— Ни фига себе! — вырвалось у меня. — Что же это за бумажка такая?

— Об этом, если можно, чуть позже. Пока достаточно того, что я сказал. Можешь ли ты поверить в то, что твой отец, который без малого тридцать лет проработал в КГБ и поныне ведет достаточно конспиративный образ жизни, мог забыть в офисе Варана сверхсекретный документ? Я уж не говорю о том, что он не должен был вообще приносить его туда, а еще лучше — вообще не составлять.

— Вы считаете, что этот документ — липа?

— Нет, это подлинник. Причем не просто отпечатанный на компьютере и подписанный авторучкой. Это рукописный текст. То есть, с точки зрения права, такой документ, где за каждую запятую несет ответственность не машинистка или оператор ЭВМ, а непосредственно тот, кто его писал. Чудо-юдо никогда не сможет сказать: «Знаете ли, господа судьи, мне в день приходится подписывать тысячи бумажек. Подмахнул не читая, промашка вышла…» Нет, батенька, от своей руки не отречешься.

Я почесал лоб. Мне, правда, не довелось прочитать документ и понять его смысл, потому что листок с текстом лежал в папке из-под бумаг группы «Пихта», сильно меня взбудоражившей. Но внешний вид листка мне неплохо запомнился. Документ, который я показывал Равалпинди, был вовсе не рукописным. Мне как сейчас виделись два десятка принтерных строчек, отпечатанных на фирменном бланке ЦТМО.

— Да ты что, только лицевую сторону смотрел? — Сарториус в два счета снял картинку с моих мозгов. По-моему, он был готов всплеснуть руками и заржать от души: «Ну и лопух же ты, оказывается, Дмитрий Сергеевич!» Впрочем, он не позволил себе этого сделать. Потому что, будучи великим специалистом по созданию имитационных видеообразов, вполне мог допустить, что некто, управлявший моим сознанием и деятельностью, мог показать мне вместо рукописи печатный текст или вообще девственно чистую, абсолютно белую бумагу…

— Не знаю, — пробормотал я, — по-моему, видел только печатный текст. На бланке. А потом сразу после этого все так быстро закрутилось, что я ни хрена не помню в подробностях.

— Я знаю, — произнес Сарториус задумчиво. — Но тот текст, который вмертвую топит Чудо-юдо, был на обороте. Отпечатанное на принтере ценности не представляет.

— Может, все-таки поясните, что там было.

Сорокин нахмурился. Мне было ясно: он не решается даже пересказать мне содержание документа.

— На бланке отпечатан обычный рабочий документ. Всего лишь деловое письмо на какой-то завод по поводу оплаты заказа на поставку низковольтных проводов, по-моему. К тому же, как видно, испорченное, текст был перечеркнут крест-накрест. А вот на обороте от руки был подписан приговор…

— Воронцову, что ли? — спросил я.

— Нет, — медленно ответил Сорокин. — Всему человечеству.

«Сбрендил!» — это я подумал отнюдь не об отце, а о Сергее Николаевиче. В принципе, ничего удивительного. Работа у него нервная, ритм жизни бешеный. Надо успевать и сражаться за Мировую Революцию (это само по себе уже близко к паранойе), и руководить психиатрической клиникой в Оклахоме, и вести какие-то околомафиозные делишки, дабы иметь возможность финансировать научные работы в области ГВЭП, психотропных препаратов и нейролингвистического программирования. Я бы лично, если б на меня взвалили хотя бы один из этих видов деятельности, свихнулся уже на первой, в крайнем случае, на пятой минуте. Ну а если учитывать, что Сорокин с младых лет вкалывал в очень серьезном учреждении, двадцать с лишним лет пропахал за кордоном на нелегалке, пережил крах государства, за которое был готов жизнь отдать, то можно согласиться: причин для схода с ума предостаточно.

То, как Сарториус произнес слова «всему человечеству», особенно выражение его лица, вполне подтверждало мой не шибко профессиональный диагноз. Наверно, крутые спецы по психиатрии нашли бы кучу внешних признаков съезжания крыши, отразившихся на физиономии Сергея Николаевича. Мне лично очень не понравился его взгляд. Такого я у Сарториуса не видел никогда. Фанатичный блеск в глазах у него до сей поры не показывался.

— Вы это серьезно? — спросил я, постаравшись сделать свой голос максимально спокойным, но это, конечно, удалось всего наполовину.

— Не думай, что я свихнулся, — произнес Сарториус тем же тоном и выложил передо мной ксероксную копию того самого оборота листка, который я так и не удосужился посмотреть на подлиннике.

Почерк отца родного я узнал бы даже по двум-трем словам. Нет, сомнений никаких не оставалось — это писал Чудо-юдо. Подделать его писанину было очень трудно, и я думаю, любая графологическая экспертиза однозначно установила бы его авторство. Хотя, как я знал, существуют компьютерные программы, которые могут копировать индивидуальные особенности почерка человека, но вовсе не на сто процентов. Нет, это писала не машина. Машина, в которую заложили бы основные элементы отцовского почерка, воспроизводила бы их с механическим постоянством. А Чудо-юдо мог одну и ту же букву написать чуть ли не в пяти разных начертаниях.