Волков: Это был человек, искренне влюбленный в Россию, в ее историю. И ведь эти его «900 дней» появились тогда, когда в самом Советском Союзе о ней помалкивали. Сталин попытался вообще этот эпизод трагический изъять из исторической памяти, как будто ничего подобного не было. Музей обороны и блокады Ленинграда был закрыт по его прямому указанию, распылен, директор арестован. Это всё было связано с так называемым ленинградским делом.

Евтушенко: Честное слово, я не знал про это. А чем это объясняют?

Волков: У Сталина как всегда были многоходовые политические комбинации. Сначала он почти объявил – то есть все так считали – своими наследниками двух ленинградцев – Николая Вознесенского и Алексея Кузнецова, которые вошли в его ближайшее окружение. Но потом Сталин решил, что слишком рано выбрал себе наследников. А в Ленинграде в это время именно в связи с блокадой возникли настроения, о которых, кстати, первым написал как раз Гаррисон Солсбери, тогда корреспондент «New York Times» в Москве, – что, может быть, стóит в Ленинград перенести столицу России, РСФСР. И вообще дать больше прав Российской Федерации, что в тот момент вообще не входило в планы Сталина. В этом он увидел попытку какого-то сепаратизма.

Евтушенко: Да еще высказанную американцем…

Волков: И тогда возникло «ленинградское дело». Всё руководство Ленинграда было репрессировано. Расстреляли и Николая Вознесенского, и Алексея Кузнецова.

…Помните, как Сталин когда-то, когда ему сказали, что у папы римского большое влияние, спросил иронически: «А сколько у папы дивизий?» Потому что для Сталина сила, влияние государства измерялось количеством штыков в его распоряжении. Вот интересно: Ленина проблемы культуры не очень волновали, хотя он был гораздо более образованным человеком, чем Сталин. Но Сталин интересовался культурой как таковой и создал модель советской культуры, которая просуществовала абсолютно в неизменном – или, может быть, в чуть-чуть подправленном – виде до 1991 года. А после развала Советского Союза новая Россия впервые за долгие-долгие годы оказалась вообще без какой бы то ни было модели существования культуры. И только сейчас, как мне представляется, начинаются какие-то первые попытки выползти из-под развалин этой прежней имперской советской культуры и разобраться в том, каковы же механизмы действия современной культуры.

Евтушенко: Вот мне звонили, приглашают принять участие в серии культурных встреч во Франции, который проводит французский Институт культуры. И уже Медведев приезжал и говорил о предстоящем. Это будет встреча с нашими художниками-эмигрантами, которые давно уже обосновались в Париже: Целков, Оскар Рабин – ветеран… патриарх бульдозерной выставки. И Заборов Боря, очень хороший художник. Приезжают Галина Волчек, Веня Смехов, потом встреча с писателями – Владимир Войнович будет выступать, Анатолий Гладилин тоже туда как-то попал… Всё это под эгидой нашего посольства во Франции и французского Института культуры. Давно очень не проводилось ничего подобного.

Волков: Вот видите, всё это подтверждает мои наблюдения. Ведь до самого недавнего времени в российских посольствах за рубежом, когда произносились слова «русская культура», то под этим понимался оркестр балалаечников.

Евтушенко: Но я хочу сказать, что все-таки некоторые наши дипломаты, в частности Добрынин, понимали важность культурных обменов.

Волков: Это всегда было исключением. Всегда!

Евтушенко: Это верно. Но был и посол СССР во Франции Сергей Александрович Виноградов, который тоже понимал это. За приездами многих шестидесятников, и не только шестидесятников, на Запад очень часто стояли наши послы. Такие, как Добрынин, который очень любил поэзию. Между прочим, мы даже с ним спорили однажды. Он меня уговаривал встретиться с Линдоном Джонсоном, но у меня были основания не видеться с ним. Я объяснил Добрынину, что хотя мне, конечно, интересно встретиться с американским президентом, но в разгар войны во Вьетнаме (а тогда была эскалация этой войны) – я приехал по приглашению двадцати семи американских университетов – это будет неразумно.

Волков: Потому что война во Вьетнаме была крайне непопулярна в американских кампусах.

Евтушенко: Да, не думаю, что такая встреча понравилась бы американскому студенчеству.

Евтушенко: Иностранцы во вьетнамской войне не участвовали. И наши люди там не воевали.

Волков: Почему? Сейчас вроде считается, что воевали?

Евтушенко: В Корее воевали, а во Вьетнаме не воевали, инструктировали только. Вот на моих глазах случай был. Меня пригласили почитать стихи на женскую антисамолетную батарею вьетнамок. И там был русский инструктор. И когда американцы начали обстрел – с авианосца летели такие маленькие самолеты, шли на бреющем полете и стреляли, – убили их пулеметчицу, которая сидела за небольшим таким орудийцем зенитным. А наш парень-инструктор схватился за это орудие – и его на моих глазах убила вьетнамская девушка! По инструкции! Стала кричать ему: «Это нельзя! Ленсо!» «Ленсо» – это советский. Нельзя стрелять советским! «Низя, низя». И она выполнила приказ. Душераздирающая сцена! А может быть, у них была тайная любовь, а? Хотя нет, это же было запрещено строжайше.

У меня есть стихотворение об этом[80]. Это целая история. Советских людей не приглашали домой. Из-за бедности, в основном, вьетнамцы очень бедно жили, ходили в сандалетах, сделанных из покрышек автомобильных. А вьетнамский писатель один меня пригласил. Он в Сорбонне учился. Я с ним говорил по-испански, по-итальянски, а он по-французски, но мы как-то друг друга понимали. Он меня угощал, у него была трофейная бутылка виски от пленного американского летчика, который спрыгнул с парашютом, и спиртовка. На спиртовке вьетнамский классик готовил каракатицу сушеную, подогревал. А на книжной полке – у него было очень много книг, особенно на французском, – сидел кот, прямо на Бодлере и Верлене лежал. И вдруг этот кот прыгнул оттуда и сорвал кусочек каракатицы с вилки у меня! Такой акробатический прыжок! Потом почувствовал свою вину, замурлыкал, стал тереться о штанину мою, и я взял его на руки. И это было что-то страшное… Потому что я ощутил, что он ничего не весит! Он был как пушиночка, почти совсем ничего не весил! И мне это было страшнее, чем то, к чему я привык уже там… страшнее трупов! Так я почувствовал, что такое война вьетнамская.

И еще был жуткий случай, когда я разрешил своему шоферу-вьетнамцу уклониться немножко от дороги № 1 – он не видел давно свою невесту. И в это время бомбанули, и у него голова покатилась… улыбающаяся… Он невесту увидел уже!.. Понимаете, когда видишь столько страданий человеческих, то любое политическое ханжество и амбиции политические кажутся такими ничтожными, преступными! Потому что столько проблем реальных у человечества! И полуголодание, полуумирание – от голода и от болезней, и эпидемии… Я, кстати, был просто поражен, когда нашел где-то высказывание Эйзенхауэра: когда ты думаешь о новом летящем снаряде, не забывай, сколько денег украдено у твоих налогоплательщиков – вместо того чтобы накормить стольких людей. Я даже не представлял, что он, генерал, мог написать такую вещь…