…Многие из них были романтиками, тот же Корвалан.

Волков: Луис Корвалан, руководитель чилийских коммунистов.

Евтушенко: Наши Поспелов[72] или Суслов – у этих людей ничего же не светилось! У них не было никаких искр! Это инквизиторское лицо Михал Андреича! А Поспелов был просто очень скучный, невыносимый человек! Я помню, как мне на них Корвалан жаловался. Он пытался сказать, что наши танки в Чехословакии сыграли на руку практически всем латиноамериканским диктатурам, – они не хотели слушать даже! Я помню, он чуть не плакал, когда говорил.

Он был искренний человек, идеалист. Я был у него в семье, это простая семья. У него были хорошие отношения с Пабло Нерудой. Пабло Неруда тоже не был циником. Другое дело, что он был идеалистом, во многом ошибался. Или Володя Тейтельбойм, прозаик, поэт итоже чилийский коммунист. Замечательный человек. Обожатель поэзии, он, кстати, очень хорошо писал о поэзии.

Когда они в Москве жили, как им было тяжело! И какие горькие у нас были разговоры! Володя говорил мне: «Я смотрю на них и думаю: кто эти люди? Я встречаюсь с ними, они говорят-говорят вроде бы: „идеология“… Но они же ни во что не верят! У них нет, совсем нет идеалов!»

Волков: А Корвалана, если не ошибаюсь, обменяли на диссидента Щаранского.

Евтушенко: На Щаранского? На Буковского, по-моему.

Волков: Ах да, спутал диссидентов…

Евтушенко: «Обменяли хулигана на Луиса Корвалана»…

Волков: Коли мы заговорили о Латинской Америке, какие ваши впечатления были от Никарагуа? Вы ведь там тоже были. В их революции что было главным?

Евтушенко: Да, я был в Никарагуа, но там сложнее всё. Сначала было хорошо, потом началась борьба за власть. Сомоса[73], конечно, был чудовищный. И я видел его бункер. Это диктатура была, и она ведь не случайно была, как я написал когда-то: «Империализм производства вулканов».

В Никарагуа я понял одну вещь. Знаете какую? Что поэту лучше не вступать в правительство. Понял на примере Эрнесто Карденаля[74] – очень хорошего поэта, священника. Поэт должен быть независим – как доктор, может быть, как священник. Он должен быть беспартийный, внутренне беспартийный. Он не должен принадлежать к какой-то группе людей с какой-то политической программой. Но не должен также и бросать людей в беде.

Евтушенко: Как мой дядя подружился с Джоном Стейнбеком – это фантастика!

Сидит у меня Стейнбек дома, и мы с ним говорим по-испански. У меня лучше был испанский уже тогда, а Стейнбек говорил по-испански свободно. Ну, сидели, болтали, и в этот момент вваливается мой дядя Андрей Дубинин. Прямо со станции Зима, он был там начальником автобазы, шофером грузовика. Человек, который во время войны отвечал за то, чтобы перевели все грузовики Сибири на чурочное отопление. Чурками топили, чтоб экономить бензин для фронта. Приделывали две мусорные металлические корзины по бокам, дети наколотые чурки бросали туда, и машины двигались на этом топливе. Это дяде моему было поручено. Он рвался на фронт, его не пускали, и он внедрял это всё.

Волков: Фантастический способ передвижения!

Евтушенко: Да! Дядя вообще был изобретатель, у него много было патентов, самородок был. Стихи любил жутко! Багрицкий – любимый поэт. У меня до сих пор в библиотеке есть стихи Андрея Дубинина и Володи Дубинина – это его брат, тоже самородок, к сожалению, пивший сильно, как многие самородки на Руси – и гибнувшие из-за этого.

В общем, заходит дядя с чемоданом – получил какую-то горящую путевку, едет в Сочи. Спрашивает: «Кто это у тебя тут?» Говорю: «У меня тут один американец сидит, писатель». И даже не говорю кто, имя не называю. О, я своего дядю недооценил! А Стейнбек – вот настоящий писатель! – тут же забыл про меня. Он уже со мной познакомился, сделал анализ меня, мы уже друзья с ним, а тут появился пролетарий. Вы понимаете, всё выглядело как инсценировка! Уж очень театрально.

Стейнбек его спрашивает: «А что вы читали из американской литературы?» – «Ну, – говорит дядя, – чо, Марка Твена, конечно, читал». – «Ну а что еще?» Писатели-то как дети все, знаете.

Волков: Им хочется, чтобы их читали.

Евтушенко: «А вы не слышали о таком писателе американском – Стейнбеке?» – «Ну как же, – говорит дядя, – „Гроздья гнева“ я читал!» – «Да? – Стейнбек недоверчиво. – А что-то я не помню этого романа, это о чем там?»

Волков: Проверять стал.

Евтушенко: Даже я не помнил героев этого романа. А он вспомнил, дядя мой. «А что это за книжка, – говорит Стейнбек, – была?» – «Ну как книжка, – говорит дядя, – в „Роман-газете“ я читал». И всё-всё описал, даже фамилии помнил семьи этой самой. Тогда Стейнбек говорит: «Это я – автор этой книги». И тут дядя мой: «Да ну что вы, на фотографии в „Роман-газете“ он с усиками был!» А Стейнбек стал оправдываться: «Так когда это было! Да я это, я!» И какую-то вытащил рекламную открыточку – показал, что это он.

Они долго сидели, сколько выпили, я просто не знаю. Очень много. Поздно страшно было. А я перевожу только с испанского на русский и обратно, Стейнбек всё расспрашивает… Потом к утру уже говорит: «Вот у меня тут записано, что у вас есть один обычай: пол-ли-тра-на-тро-их». И что вы думаете? Они с дядей пошли искать, где пол-литра на троих можно организовать. Причем потребовали, чтобы я удалился. Потому что нужно было найти настоящего третьего.

Волков: Алкаша…

Евтушенко: Да. И мы договорились, что через час я за ними приду. А в это время дома у меня появился представитель Союза писателей: «Мы потеряли Стейнбека!» Просто «тысяча и одна ночь»! Короче говоря, когда я вернулся, у нас какой-то человек сидел с удочками.

Волков: Где-то рыбака нашли! Третьего на пол-литра!

Евтушенко: С удочками! И Стейнбек дремал, мой дядя тоже – и как-то они все вместе сгрудились…

Волков: Скульптурная группа: пол-литра на троих… Видите, вот общая-то черта какая у американских и российских талантов!

Евтушенко: Я должен вам рассказать про Эдварда Стейхена – одного из самых влиятельных в мире фотографов века.

В 1959 году, в разгар холодной войны, Эдвард Стейхен привез в Москву фотовыставку «Family of man»[75]. Выставка была замечательная совершенно. Я никогда не видел ни в одном американском музее такого мастерского подбора, радуги всех абсолютно стилей…