что я приехала, и, ради Бога, перестаньте стоять с таким кислым видом. Неужели не можете повеселить меня какой-нибудь историей?

— Я думал, вы в состоянии подождать пару минут и без таких омерзительных приступов ярости.

— Уж я услужу этой женщине так, как она услужила мне. Полагаю, она ужинает сейчас где-нибудь со своим проклятым кавалером. Разве вы не можете заплатить за ложу, чтобы мы вошли?

— С какой стати? Они нас пригласили, и мы должны здесь ждать, пока они не появятся.

— Если бы я вам хоть немного нравилась, вы не отказывались бы выполнять мои просьбы.

— Если ваша просьба покажется мне благоразумной, я ее выполню.

Реджи и сам отличался вспыльчивостью, которую, при попустительстве матери, так и не научился сдерживать. И, увидев, что миссис Кастиллион рвет и мечет от нетерпения, он демонстративно принял спокойный вид, который раздражал еще больше, чем если бы он суетился или кипел от злости. Дама попыталась пробить броню его безразличия острым языком и стала ругать его. Через некоторое время он без особых волнений отплатил ей той же монетой:

— Если вы недовольны мной, я, пожалуй, пойду. Думаете, вы единственная женщина на свете? Меня уже почти тошнит от вашего сварливого характера! Боже правый, если такое приходится терпеть женатому мужчине, то упаси меня Бог от женитьбы!

Они замолчали. Даже под слоем пудры щеки миссис Кастиллион неистово багровели. Но когда наконец появилась леди Паперли в сопровождении крепкого юнца военного вида, миссис Кастиллион, встретив ее улыбкой и теплыми словами, поклялась, что они только приехали. Реджи, не столь привыкший к правилам поведения в приличном обществе, не мог скрыть плохого настроения и пожимал руки с мрачным молчанием.

После спектакля Реджи посадил миссис Кастиллион в экипаж, но не стал пожимать ей руку, и на его красивом лице отражалось недовольство, что сильно обеспокоило ее, ведь то, что сначала казалось ей мимолетным увлечением, непостижимым образом превратилось в отчаянную страсть. В душе она была блудницей и долгие годы порой серьезно, а порой не очень флиртовала то с одним, то с другим мужчиной. Но она главным образом жаждала восхищения и общества человека, готового выводить ее в свет и оплачивать маленькие прихоти. И хотя некоторые воспринимали интрижку серьезно, она всегда сохраняла трезвость ума и бросала поклонников, если они начинали доставлять беспокойство. Но теперь, когда она уезжала одна, ее сердце сжимала тупая голодная боль, она испытывала муки, видя злость в прекрасных глазах Реджи, и с печалью вспоминала поспешный поцелуй, которым он одарил ее позавчера в такси.

— Наверное, он не вернется, — прошептала миссис Кастиллион и вдруг расплакалась.

Она была немного напугана, понимая, что находится во власти распущенного эгоистичного мальчишки, которого она нисколько не волновала. Любая женщина могла бы легко заменить ее, ведь, как ни прискорбно, она видела, что он просто ослеплен ее богатством и блеском бриллиантов. Ему нравилось ужинать в ее доме, и его самолюбию льстило, когда он обнимал роскошно одетую женщину. Но ей не хватало силы характера, чтобы стоять на своем, и она поддалась любви, не думая о том, в какую пропасть позора и мучения она ведет. Отправившись к себе в комнату, она села писать жалобное письмо Реджи. Увидев такое унижение, те, с кем она жестоко играла в былые времена, почувствовали бы себя отмщенными.

Не злитесь на меня, дорогой, мне это невыносимо. Я люблю вас всем сердцем и душой. Простите, что ужасно вела себя сегодня вечером, но я ничего не могла с собой поделать и впредь буду сдерживаться. Напишите и скажите, что прощаете меня, потому что у меня кровь стучит в висках, а сердце изнывает от тоски по вам.

Я люблю вас — я люблю вас — я люблю вас.

Грейс.

Она свернула письмо и собиралась положить его в конверт, когда ей на ум пришла одна мысль. Несмотря на ветреность, миссис Кастиллион была наблюдательна и заметила, что Реджи не любит тратить деньги. Она подошла к ящику и вытащила десятифунтовую банкноту, которую приложила с постскриптумом.

Простите, что я сегодня забыла кошелек, деньги лежали у меня дома. Пожалуйста, заберите это в счет долга, а на сдачу можете купить себе булавку для галстука. Я хотела сделать вам маленький подарок, но боюсь купить то, что вам не понравится. Пожалуйста, скажите, что не сердитесь на меня за то, что я попросила вас сделать это самостоятельно.

Молодой человек прочитал письмо с равнодушием, но когда дошел до последних строчек, вспыхнул, поскольку мать привила ему определенные правила чести и вопреки собственной воле он не мог избавиться от мнения, что принимать деньги от женщины постыдно. На мгновение ему стало неимоверно стыдно, но банкнота была такой хрустящей, чистой и соблазнительной…

Первым его порывом было отправить деньги назад, и он сел за письменный стол. Но когда дело дошло до того, чтобы положить банкноту в конверт, он заколебался и снова посмотрел на нее.

«В конце концов, с учетом вчерашнего ужина и чая, она мне должна бо́льшую часть этих денег, и я потрачу их на нее, если оставлю их себе. Она так богата, для нее это ничего не значит. — Потом его озарило. — Я поставлю остаток на лошадь, и если она выиграет, то верну десятку. А если — нет, то я ни в чем не виноват».

И он положил десятку в карман.

Глава 10

Кенты провели медовый месяц в рыбацком домике близ Карбис-Уотер[51], само название которого, романтичное и музыкальное, завораживало слух Бэзила. Из окна был виден утес, поросший пахучим ракитником и лениво подползавший к кромке разноцветного моря. Старик, сдавший им жилье, отличался какой-то приветливой простотой, и Бэзил с восторгом слушал его длинные рассказы о ловле сардин, о штормах, после которых пляж был усеян обломками кораблей, и о жестоких схватках между рыбаками Сент-Ивз и иностранцами из Лоустофта. Он говорил о возрождении религиозного движения в деревне, основатели которого призывали грешников к раскаянию. Он говорил о том, как в один памятный день сам нашел спасение и теперь исповедовал вновь обретенную веру с особым рвением. Это, однако, не мешало ему зарабатывать деньги на незнакомцах в собственном доме. Высокий и костлявый, этот старый рыбак с морщинистыми щеками и с глазами, затуманившимися от того, что он слишком долго вглядывался в морскую даль, казалось, являл собой олицетворение этой земли — дикой, с заброшенными шахтами, и в то же время ласковой; бесплодной и в то же