время нежной, цвета пастели. Бэзилу, истерзанному за последний месяц противоречивыми чувствами, этот край представлялся исполненным умиротворяющего очарования, с которым не сравнились бы и более выдающиеся красоты южных стран.

Однажды днем они поднялись на холм, чтобы увидеть местную достопримечательность — могильную плиту, венчавшую его вершину, и Бэзил побродил вокруг, пока Дженни, равнодушная и утомленная, присела отдохнуть. Он прогулялся по зарослям дрока, шафрана и вереска, цвета приглушенного и благородного аметиста: какой-то ребенок собрал букетик и бросил его, так что он лежал на траве, умирая, — увядающее фиолетовое пятно, как символ упадка имперской власти. По какой-то неведомой причине Бэзил вспомнил слова самого поэтичного из всех писателей-прозаиков, одаренного и простого мастера, ткущего материю из слов, — Джереми Тейлора — и повторил про себя ту грустную страстную фразу из «Смерти в святости»: «Встань с постели, выпей вино, увенчай свою голову розами и покрой кудрявые локоны маслом нарда, ибо Бог велит тебе помнить о смерти».

Стоя на краю пропасти, он оглядел долину моря и на отдалении увидел Хейл на берегу спокойной реки, похожий на старый итальянский городок, яркий и веселый, даже под этими мрачными небесами. Небо было серым и хмурым, и облака, готовые пролить дождь, проносились над вершиной холма как прозрачные лохмотья некоего умирающего языческого духа, витающего в одиночестве среди гротескных форм христианской легенды. На верху холма рядком высились засохшие деревья, и Бэзил, когда посещал это место раньше в том же году, пришел к выводу, что они диссонируют с летом, выделяясь своей отвратительной чернотой на фоне ярких красок корнуоллского июня. Теперь же природа пришла в гармонию с ними, и они стояли, сучковатые и голые, в мирной тишине. Зеленые листья и цветы желтели и увядали, эфемерные, как бабочки и легкий апрельский бриз, а деревья оставались неизменными и постоянными. Мертвые папоротники лежали повсюду, коричневые, как сама земля, они стали первыми летними растениями, которые увяли, замерзнув до смерти под прохладным сентябрьским ветром. Тишина была столь величественна, что Бэзил, казалось, улавливал в воздухе хлопанье крыльев грачей, перелетавших с поля на поле у него над головой. Бэзил особенно наслаждался уединением, поскольку привык быть один, а постоянное общество другого человека со времен женитьбы порой действительно его утомляло. Он принялся строить планы на будущее. Ничто не мешало побудить Дженни расширить круг знаний, которыми она обладала сейчас. Она ни в коей мере не отличалась глупостью, и потихоньку он, вероятно, сможет привлечь ее к тому, что интересовало его. Было бы чудесно открыть человеческой душе ее собственную красоту. Но его энтузиазм быстро иссяк, когда, спустившись с холма, он увидел Дженни, которая спала, откинув голову назад, со сползшей на один глаз шляпкой и приоткрытым ртом. Его сердце сжалось, когда он увидел ее такой, какой никогда не видел раньше: на фоне нежного совершенства пейзажа ее одежда казалась безвкусной и грубой, а при ближайшем рассмотрении под внешней красотой обнаруживалась посредственность натуры, за которую он уже успел возненавидеть ее брата.

Опасаясь, что может пойти дождь, Бэзил разбудил ее и предложил пойти домой. Она с любовью улыбнулась ему:

— Ты видел, как я спала? У меня открылся рот?

— Да.

— Ну и видок у меня был, наверное!

— Где ты купила шляпку? — спросил он.

— Я сделала ее сама. Тебе не нравится?

— Жаль, что она такая яркая.

— Яркие цвета подходят мне, — ответила она. — И всегда подходили.

Корнуоллский туман навис над землей, пронизывая все вокруг, как людская печаль, и наконец, на исходе дня упали первые капли дождя. В дымке ночи край погрузился в темноту. Но в сердце Бэзила царила еще более глубокая тьма, и по прошествии всего одной короткой недели в его душу закралось опасение, что задача, которую он так уверенно попытался решить, может оказаться ему не по силам.

По возвращении в Лондон Бэзил перевез принадлежавшую ему мебель в маленький домик, который снял в Барнсе. Ему нравилась старомодная Главная улица в этом городке, потому что она сохранила некую деревенскую простоту, и эта незатейливость хоть как-то сглаживала жуткое впечатление от длинного ряда вилл, в котором стояла и его собственная. Архитектор, проявивший изобретательность, разместил на каждой стороне по пятьдесят маленьких домиков, столь похожих один на другой, что отличались они только номерами и звучными названиями на фрамугах. Две или три недели молодые супруги распаковывали вещи, а потом Бэзил вернулся к монотонной жизни, которая ему нравилась, поскольку позволяла работать. Каждое утро он спозаранку уезжал в адвокатскую контору, где выполнял кое-какие обязанности королевского адвоката, в кабинете которого и сидел в ожидании записок. Записки так и не приходили, и около пяти часов он садился на поезд и возвращался в Барнс. За этим следовала прогулка по бечевнику вместе с Дженни, а после ужина он писал до отхода ко сну.

Теперь Бэзил ощущал некое тихое удовлетворение от брака: его дела налаживались, и он мог отдаться своим литературным амбициям. Очевидно, было какое-то волшебство в брачных узах, ибо постепенно в его сердце выросла отчетливая и глубокая привязанность к Дженни. Он был польщен ее восхищением и тронут кротостью, с которой она выполняла его распоряжения. Он искренне предвкушал рождение их ребенка. Они беспрестанно говорили об этом, оба были убеждены, что родится сын, и с удовольствием обсуждали, что с ним делать, какую прическу он будет носить, когда подрастет, и куда пойдет учиться. Когда Бэзил представлял, как эта красивая женщина будет кормить ребенка — а она никогда не была прекраснее, чем сейчас, — его сердце начинало биться быстрее от гордости и благодарности. И он ругал себя за то, что когда-то усомнился, стоит ли жениться на ней, и в какое-то мгновение медового месяца горько пожалел о своем поспешном шаге.

Дженни светилась от счастья. По характеру она была ленива, и после тяжелой работы в «Голден краун» ее приводило в восторг то, что она может ничего не делать с утра до ночи. Ей нравилось, что у нее под рукой всегда находилась служанка, называвшая ее «мэм», и доставляло неимоверное удовольствие наблюдать за ее работой. Дженни также гордилась их с Бэзилом маленьким домиком и мебелью и вытирала пыль с картин с удовольствием, хотя и считала их весьма уродливыми. Бэзил говорил, что они очень красивые, и она знала, что они стоят больших денег. Дженни все больше восхищалась супругом, поскольку не могла понять его мыслей и не поддерживала его амбиции. Она боготворила его, как собака хозяина. Ей доставляли невыносимые муки его ежедневные поездки в город, и она неизменно провожала его