– Вы интересуетесь Олимпийскими играми?

Летом 1932-го они проходили в Лос-Анджелесе, но моя жизнь катилась по маршруту «дом – студия – дом», и все остальное меня мало волновало. Миссис Миллер осуществила именно то, чего я от нее ждала: навела в моей жизни железный порядок. Она отвечала на телефонные звонки, просматривала почту, занималась домом и следила, чтобы я рано ложилась. Она готовила мне примочки для глаз, когда они опухали от яркого света, и маски для волос, чтобы они не смотрелись совсем уж безжизненно. Она сократила мне время на газеты, журналы и радио, вкратце пересказывая рецензии на мои фильмы и главные новости. Что было немаловажно, она также отсекала любые поползновения паразитов и прихлебателей, каких в Голливуде множество, влезть ко мне в доверие. Иногда я спрашивала ее мнение, какое из моих фото лучше получилось, какое платье надеть на вечер и как естественнее произнести ту или иную фразу. Когда приходили журналисты, я представляла миссис Миллер в качестве своей секретарши, и, по-моему, ей это нравилось. О своем отношении к Джонни она не распространялась, но мне казалось, что она его не жаловала. К Голливуду вообще она не испытывала никакого почтения. Как-то раз она сказала:

– Сначала были золото и земля, а акции и фильмы появились потом, – и я решила, что она придерживается старомодных взглядов и уважает только определенную прослойку богачей. Однако комментарии, которые она отпускала по поводу некоторых финансистов, упоминаемых в газетах, наводили на мысль, что и они в ее глазах мало что значат.

Я сказала Стюарту, что не слежу за играми, на что последовал ответ, что он собирался пригласить меня посмотреть на соревнования, но раз так сложилось, то мы можем пойти в любое другое место.

– Мистер Хэмилтон, – объявила я, – никакого «мы» нет и не будет. Не тешьте себя напрасными иллюзиями.

Стюарт сделал вид, что я его не так поняла. На другой день Кэролайн, которой рассказали о нашем разговоре и которая хорошо знала Хэмилтона, заметила мне:

– Стю парень настырный, привяжется – не отвяжется. Лучше с ним переспать, тогда он сам исчезнет.

– Сожалею, но у меня другие планы, – ответила я. – И Хэмилтон в них не входит.

– Ну, как знаешь, – пожала плечами Кэролайн и, обратившись к костюмерше, попросила подправить декоративный бант на костюме.

Шла вторая неделя съемок. Стюарт по-прежнему осаждал меня, вздыхал и ронял многозначительные намеки, но теперь и он, и его тактика казались мне просто смехотворными, и я стала довольно зло его высмеивать. В отместку он стал срывать съемки общих сцен, жалуясь режиссеру, что со мной невозможно играть. Атмосфера накалилась. Билли Спир метался между нами, убеждая и успокаивая. Продюсер нервничал, потому что съемки стали отставать от графика. Масла в огонь подлило фото, которое фотограф «Скалайн» сделал для прессы. Вроде бы ничего особенного: черная дорога, белая машина, а перед машиной стоит блондинка в белом, на высоких каблуках, держит леденец на палочке и улыбается. Кадр получил название «Белая симфония», и его напечатали чуть ли не все издания, которые писали о кино. Фото вышло жизнерадостное, оптимистичное и в то же время искреннее – один из лучших моих портретов. Теперь, когда я выезжала со студии и притормаживала перед тем, как свернуть на шоссе, мою машину окружало едва ли не больше поклонников, чем машину Стюарта, и многие протягивали мне для подписи именно эту фотографию.

– Скоро она нас всех обскачет, – доверительно сказал Стив Хэмилтону, и, само собой, его слова слышали все, кто находились в павильоне. Стюарт метнул на меня неприязненный взгляд и отвернулся.

Несколько дней он разговаривал со мной исключительно по необходимости и сквозь зубы, но когда пошла третья неделя съемок, я неожиданно получила от него корзину с роскошными орхидеями и запиской, в которой Стюарт просил позволения извиниться.

– Билли, – спросила я у режиссера, которого почти все через несколько дней после знакомства начинали звать по имени, – что означает этот маневр?

– Лора, я думаю, вы достаточно попили крови друг у друга… да и у меня тоже, – добавил Билли, смеясь. – Стю – хороший парень. Да, со своими закидонами, но кто из нас без греха? Я, например, люблю возиться в саду с цветами…

– Ладно, передай ему, что я не держу на него зла, – засмеялась я. – А извиняться не надо.

Должно быть, Стюарт ждал под дверью, потому что он тотчас же приоткрыл ее и заглянул в гримерку с самой умильной из своих улыбок.

– Значит, я уже прощен? И даже извиняться не надо? Лора, я придумал тебе прозвище: девушка с характером. По-моему, Шенберг – кретин, что не разрешает Джонни на тебе жениться…

Я почувствовала, как у меня напряглось лицо, но я уже усвоила, что в Голливуде нельзя показывать свою слабость – сожрут.

– Да ладно тебе, Стю, – сказала я. – Как будто ты не знаешь, что главное в нашей профессии не брак, а удачный развод. А еще лучше, когда брак можно аннулировать и оставить супругу ни с чем.

Чтобы попасть в Голливуд, Стюарт женился на актрисе, которая была на пятнадцать лет старше, а когда использовал ее связи и встал на ноги, немедленно от нее избавился способом, который я только что описала. Билли Спир позеленел, предчувствуя новые склоки между своими исполнителями, и метнул на меня мученический взгляд.

– Черт возьми, – задумчиво уронил Стюарт, – какое внимание к моей жизни! Нет, все-таки вы ко мне неравнодушны, мисс!

Он отвесил мне церемонный поклон и вышел, оставив последнее слово за собой.

Съемки в тот день затянулись, и когда я выехала из ворот студии, возле них оставалось всего четыре или пять человек. Я притормозила.

– Мисс Лайт, – скороговоркой выпалил веснушчатый мальчишка, подбегая к машине и протягивая мне фотокарточку, – подпишите моей сестре, пожалуйста! Ее зовут Элси!

– Мисс Лайт, а мне автограф? Для мамы, ее зовут Джин…

– Мисс Лайт, и мне! Я Синтия, я хочу стать актрисой, как вы!

Я расписалась, и напоследок кто-то протянул мне «Современный экран», открытый на полосе с «Белой симфонией».

– А для вас как надписать? – спросила я, не поднимая головы.

– Рэй. Просто Рэй.

Услышав этот голос, я похолодела и подняла глаза. Возле машины стоял Рэй Серано.

Когда он стоял в толпе, я его не узнала, и тому были причины. Рэй сильно изменился и, что называется, заматерел. Все то юношеское, открытое, что в нем было – распахнутые глаза, тонкая шея, очаровательная улыбка, – ушло безвозвратно. Передо мной стоял настоящий волк в темном костюме и шляпе, и сколько бы он ни прикидывался человеком, было ясно, что это именно волк. Лицо холодное, замкнутое, глаза ледяные, красиво очерченные губы крепко сжаты. Не знаю, как у меня хватило сил взять журнал и криво расписаться. Ручка (теперь на правах почти звезды я всегда возила ее с собой, чтобы давать автографы) прыгала в моих пальцах.