Заключенные в узкие, изогнутые рамы окон, эти картины были везде, словно граф Раймон лишился рассудка и вознамерился украсить свои покои изображениями преисподней. Черные, как бесы, и шумные, как ад, текли мамлюки, но картины в окнах оставались прежними: храпящий конь, всадник в мягких сапогах, развевающемся плаще, и две оскаленные бородатые головы, одна под другой, — смуглолицая, смеющаяся, с живыми, бегающими глазами, и бледная, мертвая, на копье.

«Тамплиеры!» — прошептал Раймон. Он отвернулся, не в силах больше смотреть. Но и сквозь опущенные веки видел красивого, любезного Саладина, своего союзника и друга. Куртуазный, как аквитанский лорд, знаток поэзии, всегда готовый к переговорам, никогда не действующий неразумно. О, Саладин, образец рыцарских добродетелей!

Раймон впился ногтями себе в щеки, медленно провел кровавые бороздки, шумно дыша, так что воздух выходил из его горла сквозь стиснутые зубы.

Саладин предложил ему дружескую поддержку — на тот случай, если неразумный король Ги вздумает атаковать Тивериаду. В самом деле! Какое взаимопонимание может быть у графа Раймона Триполитанского, такого знатного, такого могущественного, такого многоопытного воина, — с этим выскочкой, с этим юнцом, «мужем Сибиллы»? Смешно подумать! В Святой Земле не зазорно получить фьеф, женившись на наследнице. Но чтобы стать королем благодаря смазливой внешности?

О, Саладин все понимал. Он не вмешивался в личные дела графа Раймона. Просто они друзья. Поэтому лучшие в мире лучники будут охранять Тивериадский замок.

И ведь не сунулся сюда король Ги! Выжидал чего-то. Совещался с баронами, но графа Раймона до поры до времени не трогал. Только письма к нему изредка присылал: помиримся!

Какое может быть примирение, если от Раймона потребовали отчитаться за свое регентство! В воровстве его, что ли, заподозрили? Подобное требование граф счел оскорбительным. Впрочем, идея запросить у бывшего регента полного отчета в финансовых тратах наверняка принадлежала не самому Гиону, а его умному брату Эмерику.

А затем, однажды, султан прислал своему другу Раймону горестное послание, где жаловался на грабежи, учиненные сумасшедшим Рено де Шатийоном. И, поскольку ничтожный король Гион не в состоянии осуществить правосудие на собственной земле, то султан вынужден действовать самостоятельно. И просит своего союзника о малом содействии.

Есть у султана намерение поискать то, что было награблено Шатийоном в Аравийской Петре. И для того он смиренно просит у друга дозволения пройти через его землю.

Раймон едва сдержал себя: незачем посланцу Саладина, который глядел на него чрезвычайно вежливо, без малейшего намека на ухмылку под ухоженными усами, видеть, что граф Триполитанский — в ярости.

— Разумеется, — сказал Раймон своему другу и союзнику Саладину, — вы можете пройти через мои земли и попытаться взять то, что отобрал у вас Шатийон в Аравийской Петре. Только я попрошу вас не трогать на моей земле ни замков, ни городов, а также настаиваю на том, чтобы вы вошли в княжество Тивериадское на рассвете и покинули его на закате, задержавшись здесь лишь на один день.

— Одного дня вполне достаточно, — сказал посланец и уехал.

Были разосланы предупреждения всем населявшим Тивериадскую землю: здесь пройдут сарацины, но бояться их не следует, ибо они идут наказывать Рено де Шатийона, а Тивериаду не тронут. Следует лишь на всякий случай укрыться за стенами замков.

Согласился Раймон на условия Саладина, но на душе у него было очень тревожно. И вроде бы все выглядело весьма благопристойно…

Граф не находил себе места. Время еще было выбрано такое — сразу после Пасхи. Сколько раз такое случалось, что враг рода человеческого изыскивал средство опоганить светлый праздник. Не произойдет ли нечто подобное и нынче, на Светлую Седмицу 1187 года?

Раймон открыл глаза. Окна его замка опустели, пугающие картины пропали. Теперь только яркое небо моргало перед взором. Ослепительное, как одиночество, оно ломилось в зрачки, давило на них, точно пыталось разорвать. Вместе с болью пришла ясность.

Разумеется, Саладин с самого начала знал, что тамплиеры не смогут не напасть на его воинов. Потому и отправил целую тучу своих мамлюков. С полного согласия своего друга и союзника — Триполитанского графа.

«Злополучный глупец! — сказал себе Раймон и почувствовал, как прожитые годы навалились на него тяжким, почти невыносимым бременем. — Тебя заманили в ловушку из твоей собственной хитрости и гордыни!»

Пути назад для него не оставалось. Он уже предугадывал, как отправится к султану — с дружескими упреками, дабы выслушать дружеские же сожаления. Что поделаешь. Мамлюкам пришлось обороняться. Они были в своем праве. Им ведь позволили находиться на этой земле и поить в этом источнике своих лошадей, а тамплиеры набросились на них, яко дикие звери. Да, конечно, тамплиеру не дозволено отходить при виде врага, даже если враги численно превосходят орденских братьев в десятки и даже сотни раз. Будем рассматривать случившееся как недоразумение…

А затем Раймон встанет перед необходимостью пойти под руку Саладина и в дальнейшем выступать против Иерусалимского короля. Потому что Гион никогда не простит ему предательства.

Разве не сказано было, что Королевством будут править святой, женщина, прокаженный, трус и предатель?

Это предсказание появилось во времена Прокаженного короля. Роль труса отводилась Гиону, а роль предателя…

Старший пасынок графа, наследник Тивериады Гуго, стоял в комнате и смотрел на отчима ледяными глазами. Когда он успел войти? Что из случившегося он уже знает? Раймону было известно, что король Гион нравится юноше. Гион нравился почти всем молодым баронам Королевства. Только старикам он — как кость в горле. Таким старикам, как сам граф Раймон.

— Что вы будете делать? — спросил Гуго.

Раймон молчал.

— Вы видели?

— Да, — сказал граф.

— Это вы впустили сюда мамлюков? — продолжал Гуго. — Это ведь вы позволили им ступить на землю моего княжества?

— Да, — снова сказал граф, едва ворочая сухим языком.

— Вы будете прокляты! — тихо проговорил Гуго, подходя к отчиму совсем близко. — Боже мой! Что вы намерены делать теперь, когда мы все опозорены?

— Я знаю, что мне делать, — отозвался Раймон и посмотрел на молодого человека так странно, что тот отпрянул. Несколько мгновений лицо старого графа дергалось, будто он пытался согнать невидимую муху, а затем Раймон неожиданно рассмеялся. — Он думал, что отныне я у него в руках! Он вообразил, будто навсегда отрезал мне путь назад, в Иерусалим! — Раймон сделал непристойный жест и направил его в пустоту, туда, где, по его мнению, должен был находиться Саладин. — Лучше я умру.

Гуго смотрел на него неподвижно. Ему было неприятно видеть, как гримасничает и корчится этот взрослый человек. Человек, которого он привык уважать — как знатного барона, как мужа своей матери, как одного из лучших воинов Королевства. В своей боли Раймон был непристойно обнажен, и юноше хотелось уйти.