Они отрывают бутылку шампанского, садятся рядышком на кровати и начинают перебирать подарки. Вообще-то по желанию Мушуми большинство гостей подарило им деньги. Сотни родительских друзей выписали чеки на сто, двести, а то и триста долларом У них нет калькулятора, поэтому Никхил берет блокнот и ручку, лежащие на столике под зеркалом, и складывает суммы в столбик.

— Семь тысяч тридцать пять долларов! — провозглашает он наконец.

— О, неплохо, мистер Гангули!

— Да, миссис Гангули, мы хорошо поработали.

Правда, она не миссис Гангули, Мушуми не стала менять свою фамилию. Она решила не принимать фамилию Гангули, даже как вторую. Ее собственная фамилия, Мазумдар, уже достаточно сложна для произнесения, а Мазумдар-Гангули вообще может не поместиться на визитку. К тому же она уже публикует свои статьи по теории французского феминизма в престижных академических журналах под своей девичьей фамилией. Гоголь, конечно, не признается ей, но втайне он надеялся на то, что она возьмет его фамилию хотя бы из уважения к памяти его покойного отца. Однако менять фамилию даже не пришло Мушуми в голову. И когда от их индийских родственников приходят письма на имя «миссис Мушуми Гангули», она лишь качает головой и вздыхает.

Деньги они используют на первый взнос за двухкомнатную квартиру на Третьей авеню. Квартира для них дороговата, но они не смогли устоять против зелено-коричневых тентов над окнами, привратника у двери, холла, выложенного кафелем цвета спелой тыквы. Сама квартира, хотя и небольшая, обставлена просто шикарно: в гостиной — встроенная мебель из красного дерева, книжные полки поднимаются до потолка, и полы темные, блестящие, из широких дубовых досок. Кухня оснащена бытовой техникой из никелированной стали, а в ванной полы и стены выложены мрамором. В спальне — маленький балкончик, если высунуться из него и поглядеть влево, можно увидеть Эмпайр-стейт-билдинг. Мушуми устроила в спальне свое рабочее место, поставила компьютер и принтер, расставила папки с бумагами. Несколько выходных подряд они ездят в магазин ИКЕЯ за мебелью, покупают ковры и занавески, широкий раскладной диван в гостиную, кровать из белой сосны. Правда, их родители несколько озадачены: квартирка что-то маловата! Разве им вскорости не понадобится детская? Но молодожены не думают о детях, по крайней мере пока Мушуми не защитит диссертацию. По субботам они вместе отправляются на рынок сельских продуктов на Юнион-сквер и покупают экзотические овощи, которые потом готовят по кулинарным книгам, полученным в подарок на свадьбу. Нередко случается, что в результате их кулинарных экспериментов срабатывает пожарная сигнализация, и тогда они тыкают в нее палкой от швабры. Они много смеются и занимаются любовью почти каждый день.

У них собираются небольшие компании, приходят коллеги Гоголя, друзья Мушуми по университету. Они танцуют под латиноамериканскую музыку, угощаются хлебом и салями, ставят на низкий стол разные виды сыра, смешивают мартини в металлическом шейкере. Никхил переводит деньги со своего счета на их общий счет, и теперь на бледно-зеленых страницах их чековой книжки стоят два имени. В качестве пароля они выбирают слово «Лулу» — так назывался ресторан, в котором прошло их второе по счету свидание. Чаще всего они ужинают на кухне, сидя на табуретках перед барной стойкой, или на диване в гостиной, глядя в телевизор. Они редко готовят индийскую пищу — в основном питаются макаронами, рыбой на гриле или едой, которую заказывают в тайском ресторане по соседству. Однако временами на них находит тоска по запахам и вкусам, на которых они выросли, и они едут в район Квинс и там проводят несколько часов в индийской забегаловке «Джексон Дайнер», объедаясь цыплятами-тандури, кебабом и пакорой. По дороге домой они обязательно покупают еще специй и риса басмати, полные благих намерений готовить индийскую еду постоянно. А еще они ходят в индийскую чайную, где официантки говорят на бенгали и где подают чай по-индийски, густой, пряный, сваренный с молоком и специями. Каждый вечер, выходя с работы, Гоголь звонит домой, чтобы спросить, что купить по дороге. После ужина они смотрят телевизор, а Мушуми в это время пишет благодарственные письма бесконечным знакомым, удостоившим их своим присутствием на свадьбе.

Иногда в квартире обнаруживаются следы прошлой жизни Мушуми — ее жизни с Грэмом. Это может быть книга стихов, надписанная им обоим, или открытка из Прованса, заложенная в конец словаря, посланная на адрес квартиры, которую они когда-то тайно снимали. Однажды Гоголь, не в силах противиться внезапному побуждению, дошел до того самого дома, надеясь, что ему откроется секрет ее прошлого. Он представлял себе ее идущей из супермаркета с бумажной сумкой продуктов, влюбленной в другого мужчину. Он не чувствует ревности к ее прошлому как к таковому, просто иногда ему кажется, что она не полностью с ним. А в другие дни ему приходит на ум, что их альянс представляет собой своего рода поражение Мушуми перед судьбой, передышку, необходимую ей, чтобы набраться сил. Он гонит от себя дурные мысли, да они и не часто осаждают его. Гоголь возвращается после работы домой и с надеждой оглядывает их жилище, желая найти признаки того, что они вместе и душой и телом. На телевизоре стоит их свадебная фотография — у обоих на шее одинаковые цветочные гирлянды, и лицо у Мушуми счастливое. Он идет в спальню, где она работает за компьютером, целует ее в плечо, увлекает на постель. Она не сопротивляется, отдается ему со страстью. Но он знает, что в шкафу в прозрачном пакете хранится белое платье, которое она собиралась надеть на свадебную церемонию, что должна была пройти в Пенсильвании, на лужайке возле дома отца Грэма. Она сама рассказала ему об этом. Однажды он раскрыл молнию и осмотрел платье — нечто короткое, до колен, без рукавов и с круглым вырезом, похожее на теннисное. Он спросил ее тогда, почему она до сих пор хранит его.

— А, это! — бросила она рассеянно. — Я все хочу отдать его в покраску, да забываю.

В марте они едут в Париж. Мушуми пригласили прочитать доклад на конференции в Сорбонне, и они решили устроить из этого события праздник. Гоголь взял на работе неделю за свой счет. Они не стали связываться с гостиницами, остановились в квартире, принадлежащей одному из приятелей Мушуми, журналисту по имени Эммануил, который на это время как раз уехал в Грецию в отпуск. Квартира едва отапливается, она совсем крохотная, расположена на шестом этаже под самой крышей, и подниматься в нее надо по очень узкой, очень крутой лестнице. Правда, в ней есть душ с чуть теплой водой, размером с телефонную будку, и узкая кухонька, на которую может протиснуться только один человек. В единственной комнате кровать загнана на чердак, так что занятия сексом представляют собой серьезное испытание, а еще там помещается стол и два стула. Вот и вся обстановка. Даже чай утром вскипятить — проблема. Погода тоже не радует — сыро, промозгло, ветрено и дождливо, «типичная парижская погода», как радостно сообщает ему Мушуми. Никхилу кажется, что он стал невидимым — мужчины на улице без всякого стеснения пялятся на его жену, не обращая внимания на то, что он идет рядом с ней.

Это его первый визит в Европу. Он в первый раз воочию видит архитектуру, о которой он столько читал, которой он до сих пор восхищался только по фотографиям. Однако почему-то в обществе Мушуми ему постоянно хочется извиняться за свое присутствие. Он понимает, что ей было бы интереснее встречаться со своими французскими друзьями, сидеть в кафе, или посещать заседания конференции, или ходить за покупками в любимые магазины. С самого начала он чувствует себя бесполезным, ненужным довеском, как гиря висящим на шее жены. Мушуми сама строит планы их передвижения по Парижу, сама говорит за них обоих. Он же молчит, и когда они сидят в пивной по соседству, и в магазине, где его поражают красотой выставленные на витрине пояса, галстуки и сумки, и в музее Орсе, где они проводят почти целый день. А особенно молчаливым он становится вечерами, когда они собираются с друзьями Мушуми в шумных, прокуренных парижских кафе, пьют перно, заказывают кускус и шукрут. Никхил пытается уловить хотя бы суть разговора, он понимает лишь отдельные слова: «евро», «Моника Левински», а все остальное сливается в один щебечущий птичий язык, понять который он не в силах. И он откидывается на своем стуле, слушает их смех, смотрит на отражение их склонившихся друг к другу темных голов в темных зеркалах, украшающих стены.