данном – из предположения о существовании мифологической стадии развития мышления.

«Словом небо, – утверждает Марр, – называлось не только небо и небеса, но все, что связывалось в представлении доисторического человека с небесами, так, с одной стороны, облако, с другой – светила, звезды, равно птицы. Названием каждой птицы, не только основное название птицы, в яфетических языках оказалось слово, означающее небеса или небесенок, но небо употреблялось в значении и высокий, равно голубой, а также гора, голова, верх, острие, начало, конец»[330].

В данном случае абсолютно неясно, демонстрируют ли все эти слова только так называемые этимологические связи или тем самым утверждается, что слово со множеством значений выступает в конкретном речевом акте.

Ни один из существующих в мире этимологических словарей не подтверждает этимологических связей именно такого рода, когда, скажем, пятьдесят совершенно разных по своему значению слов образуются от одного корня. Для производства одного слова необходимы определенные семантические предпосылки, ср. нем. Fliege ʽмухаʼ от fliegen ʽлетатьʼ, рус. сердце и середина (середина тела), греч. πετομαν ʽлетатьʼ и рус. птица и т.д.

Совершенно ясно, что Марр искусственно сближал разные по значению слова, чтобы доказать былое наличие так называемого космического мышления.

Полисемантическое слово не могло выступать в конкретном речевом акте, поскольку в каждом речевом акте слово может выступать только в одном значении. Полисемия исключает в данном случае четкое понимание речи собеседником. Даже чисто животный сигнал не обладает той диффузностью значений, о которой говорил Марр. Свист сторожевого суслика определенно сигнализирует об опасности, а не о чем-либо другом, хотя в этом свисте и не раскрывается в деталях характер грозящей опасности.

Среди лингвистов самых различных специальностей широко распространено мнение, что в глубокой древности части речи в языках четко не различались.

«Палеонтология яфетических языков, – писал Н.Я. Марр, – вскрывает, что вначале существовали лишь имена… Словом, был момент, длинный период, многие эпохи, когда не было особой категории глаголов, были имена, т.е. имена, которые впоследствии стали известны в грамматике под названием имен существительных, раньше также не различавшихся, так как первоначально в реальности были имена-представления, как бы знаменья, дававшие представления, образ предмета, а не понятие, состав и действие или состояние его»[331].

Этой же точки зрения придерживался известный венгерский лингвист А. Клемм, утверждавший, что в уральском праязыке первоначально существовал только именной предикат[332].

Помимо указаний на реликты этого состояния в уральских языках, А. Клемм пытался привести и некоторые чисто психологические обоснования.

«Мышление примитивного человека оперировало предметными понятиями, языковым выражением которых были имена. Понятия качеств, языковым выражением которых было прилагательное и понятие состояний или процессов, языковым выражением которых является глагол, могли возникнуть только в связи с предметными понятиями. Человек с примитивной душой понимал качества и процессы только в связи с соответствующими одушевленными и неодушевленными предметами. Он их не отделял друг от друга»[333].

Первоначальную нерасчлененность частей речи признавал также В.А. Богородицкий. Он писал:

«Эпоха имени-глагола, в которой еще не существовало определенных формальных отличий имени от глагола, является наиболее ранней и, может быть, совпадает с тем временем, когда одно слово-корень представляло собой целое предложение».

Для доказательства своей мысли Богородицкий приводит примеры из индоевропейских языков, показывающих, что имя и глагол могут быть образованы от одного и того же корня, ср. гр. αγ-ω ʽведуʼ и αγ-ος ʽвождьʼ. Он также ссылается на китайский язык, в котором слово может выступать и в роли глагола[334].

«Можно предполагать, – заявляет В. Вундт, – что возникающие словесные обозначения первоначально употреблялись для обозначения как предмета, так и действия и, что, следовательно, возникновение различий между ними есть позднейшее явление»[335].

Для подтверждения этого тезиса часто привлекаются высказывания А.А. Потебни и К. Бругмана.

«Различие между существительным и прилагательным, – писал А.А. Потебня, – не исконно. Прилагательные возникли из существительных, т.е. было время, оставившее в разных индоевропейских языках более или менее явственные следы и данные, когда свойство мыслилось только конкретно, только как вещь»[336].

По мнению К. Бругмана, в индоевропейском праязыке прилагательных не было и они начали возникать в индоевропейских языках в результате адъективизации существительных[337]. В индоевропейских языках первый элемент часто выступает в значении прилагательного, будучи по форме существительным. Свидетельством первоначального неразличения существительных и прилагательных в индоевропейских языках является отсутствие суффиксов, выступающих в роли специальных оформителей прилагательных. Суффиксы существительных и прилагательных в основном тождественны[338].

Показательны также в этом отношении высказывания Л.П. Якубинского:

«Имя прилагательное есть часть речи, обозначающая свойства – признаки предметов. Оно развивается на основе синтаксической категории определения. Естественно, что предпосылки развития определения (прилагательного) создаются лишь по мере того, как говорящие научаются выделять те или иные свойства предметов, сравнивая эти предметы между собой, познавая один предмет через другой… Так как свойства предметов раскрываются через другие предметы, то первоначально названия тех или иных свойств – это не что иное как названия предметов, которые с точки зрения говорящих являются преимущественными носителями этого свойства или признака… Отсюда ясно, что на первоначальном этапе развития определения нет и не может быть речи об особой категории слов, выражающих признаки предметов, – выразителем свойств является та же грамматическая категория имен, названий предметов. Отсюда ясно также, что в своем генезисе все прилагательные являются относительными, семантически производными от какого-то названия предмета, через отношение к которому характеризуются другой или другие предметы»[339].

Эти же взгляды развивал в свое время И.И. Мещанинов:

«Унанганский язык указывает своим строем на предшествующее неразличение обеих категорий, на прежнее состояние слитности имен и глаголов»[340].

По мнению Б. Коллиндера, типологические финитные формы глагола были первоначально именными конструкциями: синтагмами имени, образованными от глагольных основ[341].

«Тесное сплетение категорий имени и глагола, – пишет Н.К. Дмитриев, – проходит сквозь всю башкирскую грамматику. Достаточно указать на то, что спряжение в башкирском языке (как и в других тюркских языках) носит ярко выраженный именной характер: формы лиц глагола характеризуются теми же аффиксами (формантами), которые образуют так называемую форму сказуемости 1-го, 2-го и 3-го лица обоих чисел от любого имени. Таким образом, вместо русского я читаю или я буду читать по-башкирски собственно говорят я читающий – есмь и я имеющий читать – есмь так же, как говорят я читатель – есмь и т.п. …»