Именно такая тоска, вероятно, сводит людей там, где встреча как явление бытия, кажется, не существует; где вероятнее всего разминуться и почти невозможно сойтись; где двое — уже слишком много для разреженных пространств.

В один из дней я поднялся на очередную вершину сопки; холодный ветер гнал быстрыми волнами легкие облака, и тем недвижней была земля. Но вдруг я ощутил, как одна из нитей паутины внимания, которыми взгляд опутывает видимое, слабо натянулась; сбоку от меня, в нескольких километрах, шел человек.

Я знал, что это человек, хотя видел лишь темное пятно — животное на таком расстоянии не заметишь; оно сливается с местностью, живет у земли, от земли кормится, и каждый шаг его вторит той поступи, которая, как ритм в музыке, есть в простирании ландшафта; животное обитает в горизонтали, в ней протяженно его тело, а человек — вертикальная веха; его движение заставляет двигаться все вокруг, создает смещающиеся оси координат, тогда как бег животного не затрагивает пространство, оставляет его недвижным.

Человек; мне стало интересно, и я повернул ему наперерез. Через полчаса я уже мог рассмотреть незнакомца.

К рюкзаку его были приторочены объемистая лейка и странные, с очень частыми тонкими зубчиками грабли на короткой ручке. Он то замирал, то коротко перемещался, то сдирал граблями мох и лишайники с покатых, округлых каменных плит — и экономно, не тратя лишнего, поливал их водой из лейки.

Человек был немолод, он двигался, не до конца доверяя телу, но все-таки на него полагаясь; сухощавый, седоволосый, в одежде из вытертого брезента и болотных сапогах, без оружия, но с граблями и лейкой; взгляд его был целиком отдан земле.

Я встречал в тундровом безлюдье очень разных бродяг; кто-то искал по склонам сопок жилы с драгоценными камнями, кто-то обшаривал покинутые поселки — говорят, там бывали невскрытые тайники; кто-то собирал бивни мамонтов по руслам рек, кто-то отыскивал разбившийся в незапамятные годы «Ан-2», вывозивший с прииска золотую крупку, кто-то просто уходил наугад, чтобы перехватить чужую находку, какой бы она ни была. Случались искатели древних капищ; сумасшедшие, желающие основать государство; сборщики метеоритов; вольные толкователи истории, ищущие следы Гипербореи.

Встреченный мной человек — по ухваткам, по опытности — был скорее из старателей, из тех, кто ищет что-то реальное; грабли и лейка меня больше не удивляли — они явно служили инструментом поиска, только я не знал, что же он ищет.

Догоняя человека, в пологом распадке, прикрытом сопками со стороны насыпи, я наткнулся на череп. В болоте невозможно выкопать могилу, а здесь, в ложбине между скал, скопилась каменистая земля; в нескольких местах она просела ровными прямоугольниками, тундровые лисы вырыли там себе норы, входы в них угадывались по высыпкам утрамбованного лисьими телами грунта, по клочкам свалявшейся шерсти; около одной из нор и валялся череп — лисы выцарапали, выскребли его из глубины норного хода.

Лисьи норы уходили в размягченную землю лагерной могилы; теперь, когда глаза знали, что искать, среди мха и камней я находил то ребро, то позвонок, то берцовую кость; лисы вытащили их, разметали; мелкие грызуны, уничтожающие кости, становились добычей лис, и кости уцелели; в костные поры набилась земля, и кости были темны, первобытны, дожди не могли уже отмыть их. Около надломленной ключицы рос крупный подосиновик; клейкая и склизкая губка вывернулась из-под скукожившейся от солнца шляпки, и эта бескровная, не знающая боли плоть низшего царства живых организмов была мерзка; я вспомнил гриб, увиденный рядом с могилой Второго деда; белесый, мучнистый, похожий на морщинистое старческое ухо; человеческая плоть истлела, а плоть грибов обновлялась на грибнице, возрастала из мельчайших спор, и человек был чем-то очень непрочным в сравнении с этими грибами.

Мы сошлись у склона сопки; незнакомец курил и кипятил чай на бездымном костерке; я шел, вокруг светло царил день, но внутри у меня была темнота лисьей норы; лисы, переждав, пока я уйду, выскочили на взгорок за моей спиной, юркие, как духи; они замерли среди камней, низкорослые, остроухие — не животные, а выводок тундровых божков, питающихся от чужой гибели, насельников моровых мест.

Незнакомец был все-таки вооружен; у него был верный расчет — раз нет ружья, подумают, что безоружен, и он носил пистолет, и целился теперь в меня, закрываясь второй рукой от солнца. Но пистолет не был мне угрозой; я переживал то же состояние, что и в детстве, когда на меня напал черный пес — и человек, ощутив мою слабость, спрятал оружие, показал мне рукой на каменные плиты, на которых подсыхала еще вода, смывшая грязь и сор, оставшиеся после соскобленного граблями дерна.

На светлом камне открылись выбитые, выдолбленные в нем рисунки; одни с ладонь, другие — больше человеческого роста. Там были катящиеся колеса — солнца со спицами; цветы с четырьмя лепестками, похожие на крест; большие и малые рыбы, плывущие в разных направлениях; извилистые и прямые линии, борозды в камне; распластанные, как распластывают шкуру, бобры; десятки оленей, бредущих растянувшимся стадом; охотники, идущие по следам оленей, настигающие их неестественно длинными копьями; цепочки медвежьих следов, птицы с костистыми крыльями и клювами гарпий; животные, похожие на ожившую пилу с улитьей головой; световые короны звезд; касатка с хвостом в виде молодого месяца; лодки и снегоступы; перевернутые, словно летящие по космическим орбитам собаки; треугольные глаза с овальным зрачком; разомкнутая окружность — так изображают влагалище в анатомических атласах; округлая, с короткими ногами и руками, женщина, внутри которой, повернутое головой к ее лону, парит, плавает в невесомости дитя; мужчина с непомерно длинным, змеящимся членом, делающим его похожим на сперматозоид; топоры и весла; звери, люди, киты, стянутые нитями, будто пуповинами, растущие один из другого — смешение различий, кровосмесительное родство всего живого.

Рисунки жили, дышали, как рыбья икра и молоки в теплой воде отмелей; казалось, они даже пахнут — пряно, сладострастно; фигурки и орнаменты сходились, сплетались, расплетались, и все это был один акт творения жизни; сила рисунков была такова, что земляная чернота лисьей норы внутри меня исчезла; они не были искусством, изображением чего-то — они были первородны, первоначальны, словно в них целиком, без какого-либо остатка, перешло существование тех людей, что когда-то создали их.

Это были петроглифы; я знал, что они встречаются в здешней тундре; их оставили племена, жившие за семь или восемь тысяч лет до нашей эры. Но в тот момент я об этом не думал.

В тундре возникает особое чувство дня; день — это помещение, чертог, нечто, имеющее объем; в тундре, где не нужны очки, только бинокль, где солнце летом почти не уходит за горизонт, это помещение дня особенно просторно; здесь, в высоких широтах, где уже близко сходятся меридианы и мала окружность параллелей, день стоит, — как огромный свод, — единый день всей Земли; астрономически это неточно, но правда впечатления именно такова.

И рисунки в камне — космос оленей, галактика касаток, вселенная охотников — еще больше раздвинули день, превратили его в сияющее и победительное единство всего живого, нерушимое и неподвластное смерти; день стоял, как храм, в котором заранее, до рождения, были оплаканы те, кого схоронили в ложбине меж сопок, чьи кости выгребли на поверхность лисы, и не было унижения в такой могиле; все разрешалось, все спасалось через коловращение солнц, через молодой месяц, ставший хвостом касатки, через младенца, спящего на весу в прозрачном животе матери.