Мы не знаем, что делала Антонина, чтобы немного облегчить муки неизвестности; однажды Ян сказал журналистам, что она была воспитана строгой католичкой, и поскольку она крестила обоих своих детей и всегда носила на шее образок, то она, скорее всего, молилась. Во время войны, когда всякая надежда улетучилась и осталась только вера в чудо, даже нерелигиозные люди часто обращались к молитве. Некоторые из «гостей», чтобы морально себя поддержать, обращались к гаданию, но Ян, ярый поборник здравого смысла и сын убежденного атеиста, к предрассудкам и религиозности относился неодобрительно, и это означало, что у Антонины и матери Яна, ревностной католички, имелись свои домашние тайны.

Пока самолеты на бреющем полете проносились над городом, Антонина пыталась угадать, что творится на другом берегу Вислы, и в итоге вышла на террасу, откуда смотрела и прислушивалась к треску автоматов за рекой, воспринимая каждый звук как ответ. Выстрелы звучали «отдельно, точечно», писала она, вовсе непохожие на раскатистое эхо крупного сражения.

Она осознавала, что обязанности правителя небольшого зоопарковского княжества ложатся на нее: под ее началом Рысь, четырехнедельная Тереза, девушки Нуня и Эва, ее свекровь, домработница, Ли́сник и двое его помощников. Тяжкий груз ответственности за жизни других пригибал к земле и стучал в мозгу навязчивой идеей:

«Серьезность положения не позволяла мне расслабиться ни на миг. Хотела я того или нет, мне пришлось встать во главе нашего хозяйства… постоянно быть настороже, как меня учили в школьные годы в харцерах. И я знала, что на Яне лежат куда более трудные обязанности. Меня не покидало стойкое ощущение, что я несу ответственность за все в доме; эти мысли преследовали меня… Я понимала, что это мой долг».

Двадцать три ночи подряд она заставляла себя бодрствовать, опасаясь, что может задремать и не услышит шороха, пусть самого тихого, который означал бы опасность. В каком-то смысле этот дух хранительства не был новым для Антонины, которая вспоминала, как во время обстрелов в 1939 году закрывала сына своим телом. Она решила, что это проистекает из неистового материнского инстинкта – готовность сражаться, если необходимо защитить семью.

Хотя поле битвы находилось за рекой, она ощущала в западном ветре запах смерти, серы, гниения, слышала бесконечный треск автоматных выстрелов, разрывы артиллерийских снарядов и бомб. Без новостей, без связи с другой частью города, Антонина представляла, как вилла трансформируется «из ковчега в крошечный корабль на просторах океана, безнадежно дрейфующий без компаса и руля», и в любой момент ожидала падения бомбы.

Стоя на террасе, они с Рысем вытягивали шеи, чтобы разглядеть пожары за рекой и понять, что происходит. А по ночам они наблюдали яркие вспышки одиночных ружейных выстрелов и слышали, как самолеты свистят и воют над городом до самого утра.

– Папа сражается в самой трудной части города, – повторял Рысь, указывая в сторону Старого города. Четыре часа он простоял на посту, глядя на битву в бинокль, высматривая силуэт отца и приседая каждый раз, когда слышал близкое завывание бомбы.

Рядом с дверью в спальню Антонины была металлическая лестница как в поезде, которая вела на плоскую крышу, и Рысь часто поднимался по ней с биноклем в руках. Немцы, стоявшие неподалеку, заняли небольшой парк развлечений у моста, где имелась башня для прыжков с парашютом, с которой они видели, как Рысь на крыше наблюдает за ними. И однажды на виллу зашел солдат и предупредил Антонину, что если еще раз заметит Рыся на крыше, то застрелит его.

Несмотря на беспокойные бессонные ночи и дни, полные тревог, Антонина признавалась, что ощущала «леденящий восторг»; все долгие, страшные годы оккупации они ждали восстания, и вот оно произошло, хотя можно было лишь догадываться о ходе событий. За рекой, в самом сердце города, было мало еды и воды, зато полным-полно кускового сахара и водки (украденных из немецких запасов), чтобы поддержать дух Армии крайовой, пока ее бойцы строили противотанковые заграждения из булыжников мостовой. Из тридцати восьми тысяч солдат (из них четыре тысячи женщин) только у одного из пятнадцати было приличное оружие, остальные использовали палки, охотничьи ружья, ножи и сабли, надеясь захватить оружие в бою.

Поскольку телефонную связь все еще контролировали немцы, отряды храбрых девушек-связных разносили сообщения по всему городу точно так же, как они тайно делали это на протяжении всей оккупации. Когда Галина Корабёвская вернулась в Варшаву, то отправилась помогать в центр города: передавать донесения, разворачивать полевые кухни и госпитали.

«Баррикады были повсюду, – рассказывала мне Галина взволнованным голосом. – Вначале все были счастливы. Восстание началось в пять утра, и мы надели на рукава красно-белые повязки… В первые недели восстания мы выживали, питаясь раз в день кониной и супом, но вот под конец мы ели только сухой горох, кошек, собак и птиц.

Я видела, как моя пятнадцатилетняя подруга помогала нести носилки с раненым солдатом. Над головой пролетел самолет, она заметила страх в глазах раненого и закрыла его своим телом – ее серьезно ранило в шею. На следующий день, разнося по городу сообщения, я повстречала двух женщин, выходивших из дома с тяжелыми сумками. Я остановилась спросить, не нужна ли им помощь, и они сказали, что нашли тайник с немецкими медикаментами и большой мешок конфет, которые предложили и мне. Я набила конфетами карманы и рукава и пошла, вскинув руки повыше, чтобы не просыпать конфеты. Встречая наших солдат, я говорила им, чтобы подставили ладони, затем вытягивала руки, и конфеты сыпались им в горсть!»

Немцы отступали, и впервые за годы можно было ходить и говорить свободно, евреи вышли из своих укрытий, поскольку действие расистских законов закончилось, люди вешали на дома польские флаги, распевали патриотические песни, надевали красно-белые повязки. Феликс Цивинский командовал бригадой солдат, в которую входил и Шмуэль Кенигсвайн, руководивший собственным батальоном. Культурная жизнь Варшавы снова расцвела, заново открылись кинотеатры, откуда-то вдруг появились литературные журналы, стали проводиться концерты в изящно обставленных салонах. Бесплатная почтовая служба выпустила марки – почтой занимались харцеры, собственноручно доставляя письма. На архивной фотографии запечатлен металлический почтовый ящик с орлом и лилией, означающими, что юные скауты рисковали жизнью, разнося письма.

Когда известие о восстании дошло до Гитлера, он приказал Гиммлеру отправить самые беспощадные войска, чтобы не оставить в живых ни одного поляка, сровнять город с землей, квартал за кварталом, разбомбить, сжечь, раскатать бульдозером так, чтобы было нечего восстанавливать, – в назидание остальной оккупированной Европе. Для этой работы Гиммлер выбрал самые свирепые подразделения СС, состоявшие из уголовников, полицейских и бывших военнопленных. На пятый день восстания, который остался в истории под названием «Черная суббота», закаленные в боях эсэсовцы Гиммлера и солдаты вермахта ворвались в город, истребив тридцать тысяч мужчин, женщин и детей. На следующий день, когда эскадрильи «Штук» закидывали город бомбами – на архивных пленках слышно, как они жужжат, словно мегатонные комары, – плохо вооруженные и в основном неподготовленные поляки яростно дрались, радируя в Лондон, чтобы им сбросили с самолетов еды и боеприпасов, умоляя русских немедленно начать наступление.