Еще немного такой перепалки — и я говорю ей, что люблю ее.

— Сейчас же перестань говорить мне такие вещи, — произносит она.

— Почему?

— Меня это пугает. И к тому же ты, вероятно, говоришь неправду.

— Ты что, думаешь, я нарочно тебя обманываю?

— Ты не меня обманываешь. Мне кажется, ты одинок и несчастен. Ты не влюблен в меня. Ты просто в отчаянии и ждешь чуда.

— А ты? — спрашиваю я.

— Не надо задавать мне такие вопросы.

— А почему ты никогда не называешь меня по имени? — интересуюсь я.

— Потому что я часто разговариваю во сне, — отвечает она.

— А что ты тогда делаешь здесь, со мной? — спрашиваю я Марию. — Может быть, тебя бесит обязанность приходить сюда?

— Обязанность? Я никому ничего не обязана. Я делаю что хочу.

— Но ты же никак не ожидала, что, после того как я доставил тебе удовольствие, наши отношения будут развиваться подобным образом? Сейчас мы должны были бы заключить друг друга в жаркие объятия.

— Никто ничего никому не должен. Я полагаю, что события могут развиваться по-разному. Так обычно и происходит. У меня никогда не бывает предчувствия, что мне наконец-то выпал долгожданный жребий.

— В твои двадцать семь у тебя все в порядке с предчувствиями, а у меня в мои сорок четыре не все в порядке. Я хочу тебя.

Я едва успел скинуть рубашку, как она, обнаженная, уже легла на постель в соблазнительной позе. Когда нянька забирала ребенка в детской коляске на прогулку, а Мария спускалась ко мне на лифте, я иногда просил ее разыгрывать передо мной подобную сцену. Я говорил своей соблазнительнице, что у нее прекрасная грудь, и она всегда отвечала: «Ты просто льстишь мне. До рождения ребенка я была еще ничего, но теперь, увы, нет».

Она неизменно спрашивала меня, действительно ли я хочу заниматься этим, и с такой же неизменностью я не знал, что отвечать ей. Несомненно, доведение ее до оргазма, в то время как я не снимал штанов, никоим образом не могло облегчить мои муки и утолить желание, — в какие-то дни это было лучше, чем ничего, но в другие — еще хуже. Факт заключался в том, что мы, улизнув от всех жителей дома из коричневого кирпича, как парочка любовников, попирающая все морально-нравственные нормы, большую часть времени проводили в моем кабинете, где просто сидели, предаваясь беседе, после того как я разжигал огонь в камине. Мы всегда разговаривали друг с другом. Сколько сотен часов, проведенных в беседах, понадобилось, чтобы приучить нас к мысли о том, что кое-что отсутствует в наших отношениях? Я духовно обнажался при звуке ее голоса, будто это было ее тело, и пил по капле каждый звук, приносящий мне чувственное удовлетворение. Нет такого изысканнейшего удовольствия, которое нельзя было бы извлечь из слов. Моя чувственность теперь превратилась в фикцию, и — о мщение! — язык и только язык должен был воплотить освобождение от всего. Голос Марии, ее движущиеся губы — ее единственное эротическое орудие.

Однобокость нашего романа приносит невыразимые страдания.

Я говорю ей, напоминая себе Генри:

— Для меня это оказалось самым трудным за всю мою жизнь, — и она отвечает, как бессердечный кардиолог:

— Значит, в жизни ты не встречал никаких трудностей.

— Все, что я хотел сказать, — объясняю я ей, — что из-за этого я испытываю глубочайший стыд, черт побери.

Днем в субботу она заходит ко мне вместе с ребенком. Нянька, юная англичанка, уехала на выходные с экскурсией в столицу, а ее муж, советник английского посла по политическим вопросам в ООН, отбыл в свое представительство для завершения отчета.

— Он у нас большой молодец, — говорит она. — Он любит, когда рядом с ним толпится куча народу и когда много шума вокруг.

Она вышла за него, едва успев закончить Оксфорд.

— Почему так рано? — спрашиваю я.

— Я же сказала тебе, что он — большой молодец. А я, как ты мог заметить, поскольку у тебя хорошо развита наблюдательность, — я очень податлива.

— Ты хочешь сказать «покорна»?

— Давай выразимся иначе: я легко приспосабливаюсь. Слово «покорность» вызывает протест у современных женщин. Лучше скажем, что у меня живой, необыкновенный дар к повиновению недели на две.

Умная, хорошенькая, очаровательная, молодая, несчастная в браке — и к тому же обладающая даром повиновения. Просто идеально. Она никогда не скажет слово «нет», которое спасет мне жизнь. А теперь она привела с собой ребенка — и мышеловка захлопнулась.

Феба одета в короткое шерстяное вязаное платьице, из-под которого вылезает подгузник; большие темные глаза, тонкое овальное личико и вьющиеся темные волосы делают ее очень похожей на Марию. Первые несколько минут она, склонившись над кофейным столиком, с удовольствием разрисовывает цветными карандашами картинку в своей книжке-раскраске. Я даю ей связку ключей — поиграть. «Ключики», — говорит она, звякая ключами перед матерью. Она подходит ближе, садится ко мне на колени и специально для меня называет всех животных в своей раскраске. Мы даем ей печеньице, чтобы она занялась делом и дала взрослым поговорить, но она теряет его, блуждая в одиночестве по квартире. Каждый раз, когда ей хочется дотронуться до какого-либо предмета, она сначала вопросительно смотрит на меня: можно ли?

— У нее очень строгая нянька, — объясняет Мария, — и с этим я ничего не могу поделать.

— Нянька у тебя строгая, — говорю я, — муж — большой молодец, сама ты очень податлива, в смысле «хорошо приспосабливаешься» к обстоятельствам.

— Но ребенок, как ты видишь, совершенно счастлив. Ты знаешь рассказ Толстого, — продолжает она, — который, как мне кажется, называется «Любовь в браке»? Когда проходят благословенные первые пять лет замужней жизни, молодая женщина начинает влюбляться в других мужчин, которые ей кажутся более яркими, чем ее муж, и чуть не разрушает все, что у нее есть. Она спохватывается, пока еще не поздно, и постигает мудрость своего брака с ним, воспитывая ребенка.

Я иду в кабинет, а Феба бежит за мной, выкрикивая: «Ключики!» Я взбираюсь на стремянку, чтобы отыскать сборник рассказов Толстого, пока маленькая девочка направляется в мою спальню. Спустившись с лестницы, я вижу, что она уже забралась на мою кровать и лежит растянувшись на покрывале. Я снимаю девочку с моего лежбища и тащу вместе с книжкой в переднюю часть квартиры.

То, что Мария запомнила как «Любовь в браке», в действительности называется «Семейное счастье». Усевшись рядышком на диване, мы вместе с Марией читаем последний, заключительный отрывок, пока Феба, ползая на коленках, разрисовывает мелками плашки паркета, одновременно писая в свой подгузник. Заметив, что лицо у Марии пылает, я сначала думаю, что она слишком часто наклоняется и снова распрямляется, проверяя, куда делся ее ребенок, но потом соображаю, что удачно передал ей свои собственные, возбуждающие меня мысли.