со смуглым, насупистым лицом и татуированными руками сидел на нарах, скрестив под собой ноги, читал журнал «Юность».

— Где мое место? — негромко спросил Алексей.

— Вазли параш-ши, — ответил молодой, носастый грузин с красивыми курчавыми волосами.

Алексей взорвался, оскалился, выкрикнул обидчику:

— Давай один на один, черножопый! Я тебя зубами загрызу, чурку поганую! — Он стиснул кулаки, стал в бойцовскую стойку.

Такой прыти сокамерники точно не ждали. Молодой грузин с некоторым запозданием все же вскочил, ощерился. Но второй, что постарше, небритый, уже седеющий, дернул его за рукав.

— Биз тибя разбируца.

Волковатый человек с татуировками примиряюще сказал Алексею:

— Ты чего, ванёк? Так неправильно… — Он слез с нар, подошел ближе. — Кто будешь-то?

— Студент. Из университета.

— Студент прохладной жизни? — ухмыльнулся волковатый. — Проходи, ванёк. В тюрьме всем места хватит.

Алексей шагнул к нарам, чтобы сесть на край, но до края не добрался. Волковатый резким колющим ударом прямой ладони всадил ему в солнечное сплетение. В глазах — вспышка, Алексея скрючило. Справа к нему подскочил молодой грузин и кулаком, крюком, всадил в правый бок, в печень.

— В торец не бить! — это были последние слова, которые Алексей услышал над собой. Через мгновение он отключился…

На полу было холодно и гадостно воняло. Алексей лежал в углу камеры напротив толчка. Сколько находился в отключке, он не понимал. Должно быть, несколько часов, потому что за окном камеры смутнело. В подреберье дико жгло. Казалось, там внутри, в правом боку кровь хлещет горячим фонтаном. Спина занемела — шевелиться трудно. Нет сил даже сжать кулаки. Отвоевывать место в камере — бессмысленно. Кое-как, стискивая зубы, Алексей переполз в другой угол, ближе к двери. Он переносил то жгучую, то тупую боль, ни на чем не мог долго сосредоточиться, жался в тонкой ветровке на бетонном полу, обхватив руками колени.

Окно в двери загремело цепью, откинулось.

— Ужин! — выкрикнул голос снаружи.

Из коридора сокамерникам стали давать в железных мисках кашу, ломоть белого хлеба, кружку чая. Опираясь на стену, Алексей поднялся, подобрался к двери.

— Мне давай! — прохрипел Алексей.

Круглое, прыщастое лицо раздатчика в гражданском свитере и белой тужурке состроило удивление:

— Камера на четверых. Лишним не положено. У меня пайки на учете.

Окно в двери захлопнулось. Алексей опустился в свой угол. Отвернулся от камеры, чтобы не видеть, как трое ублюдков жрут кашу. Четвертого, патлатого, пайка ждала на столе.

Этим четвертым оказался парень со шрамом на щеке и косящим глазом. Он не спешил есть, закурил сигарету. Алексей по дыму распознал любимую «Яву». Свирепая жажда табаку обуяла его.

— Дайте закурить, — негромко попросил Алексей, стараясь поймать в косящих глазах патлатого сочувствие.

Незнакомец затянулся, швырнул окурок на пол перед Алексеем.

«Урка поганый!» — Алексей не сказал это вслух, просто громко подумал. Сигарету с полу, он, разумеется, не поднял.

Ночью он очень мерз. Его время от времени лихорадило. Вставать и разогревать мышцы ходьбой, маханием рук не хотелось и не давала боль в животе. Так и сидел — клацал зубами. Травил себя ядовитыми русскими мыслями.

«Что мы за люди такие? Что за нация? Гаденыш следователь ведь русский. Знал, что в камере двое чурбанов и пара кентов. За что он меня, шкура, решил проучить? За журналы с голыми девками, которые я продал недоноску, а он на меня накапал? Друг над другом куражимся. Сволочь мент решил власть показать. Ткнуть мордой в дерьмо… Падла поганая! Окажись я сыном начальника, передо мной бы юлил… Что мы за народ? Холопы! Никто друг за друга не заступится. Вон черные — своих не сдают… А нами такие твари «Тук-тук» командуют… Власть наверху прогнила. И внизу — поганки…»

— Я пожалуюсь в прокуратуру, — сказал Алексей, глядя прямо в глаза Мурашкину на новом, дневном допросе.

Следователь откинул черную «гитлеровскую» челку, поучительно стал перечислять:

— Первое, Ворончихин. Ты никогда и никуда не будешь жаловаться. Если хочешь остаться в университете, зашьешь свою пасть вот так. Вшик-вшик. — Мурашкин изобразил, как Алексею предстоит зашивать себе рот. — Второе. Ты, Ворончихин, из рабочей семьи. С периферии. Чего ты героя из себя корчишь? Выгораживаешь этих уродов, это сраное золотое племя? Ты знаешь, кто папаша у Данилкина?

— В министерстве кем-то.

— Замначальника главка! Угольная промышленность! Там денег ого-го! А ты голодранец! В карманах у тебя — фук-фук! — в голосе Мурашкина засквозила окольная зависть к кому-то и злоба. Видать, сам он вышел из провинциалов, из «лимит`ы». — Третье. Пиши сознанку — и все делы. Если нет, камера номер семь ждет. Топ-топ.

На столе следователя проснулся телефон.

— Выйди в коридор. Подожди там, — сказал Мурашкин Алексею после телефонного «Алё» и приветствия.

Через несколько минут и сам Мурашкин вышел в коридор, запер кабинет, бросил, уходя:

— Посиди тут. Скоро буду.

В коридоре Алексей просидел пять с половиной часов. Обед он, конечно, опять пропустил. Муторные часы, голод — он готов был писать любую сознанку. Чего не писать, если следователь Тук-тук сам назвал имя Оськи Данилкина. Оську в камеру номер семь никто не упрячет. За отбитые, простуженные почки Оська не заплатит…

К Алексею подошел увалистой походкой мелкорослый, плотненький, как бычок, милицейский сержант с ключами, такими же, что были у толстяка старшины.

— Мурашкин позвонил. Тебя — в камеру. Ты в какой был?

— В четвертой!

— В журнале вроде в седьмой написано.

— Ошиблись. Сперва хотели туда. Там мест нету.

— Ладно, пошли в четвертую.

Камера оказалась на двоих. Пуста. На одних из нар лежала тонкая зачитанная книжица: Леонид Ильич Брежнев, «Целина». Дверь склацала замком. Алексей огляделся. Где он? Зачем он здесь? Зачем эта истрепанная книга лежит на нарах? В какой-то момент вся жизнь показалась набором вздорных, бессмысленных ситуаций. Привередливых случаев и несвязной галиматьи. Отец был в концлагере, дед сидел по 58-ой, мать — на зоне за пожар… Он — на нарах. Сколько ж русских людей тюрьмы хлебнуло! Чушь какая-то! Алексей сел на нары, разорвал пополам книжицу, которую настрочил какой-то писака для туфтового авторитета генсека.

Среди ночи Алексея поднял следователь Мурашкин. От него крепко и даже приятно пахло вином. Рядом с ним стоял бычок милиционер со связкой ключей.

— Ты чего здесь? — спросил Мурашкин.

— А где мне быть? В морге?

— Давай вали домой. Топ-топ. Понадобишься — вызову.

Ночь стояла сыра, прохладна. Сгорбившись, Алексей закоулками пошагал в общежитие — час ходу. На проспект Вернадского не выходил. На такси денег — шиш. Кругом пустынно, во дворах ни души. Тощий кошак с длинным хвостом перебежал дорогу — хотелось в него, гада, швырнуть камнем. В окнах домов не видать