Теперь я не казался белой вороной в дорогих заведениях и смог свести несколько казавшихся полезными знакомств с офицерами престижных полков, участвовавших в охране императорского дворца.

Однако вскоре выяснилось, что ни новые знакомые, ни ставший мне почти другом и частым собутыльником Преображенский сержант Афанасьев, которому я помог в драке, ничем быть мне полезными не могут.

Золотая молодежь говорила о чем угодно, только не о службе. Причем это «что угодно» было однотипно: пьянки и женщины.

Вволю наслушавшись пикантных историй о молоденьких женах вельможных стариков и их пылких юных любовниках; тайных борделях; смертельных попойках; выкраденных богатых невестах, и прочего романтического вздора, даже не пытающегося быть похожим на правду, я потерял интерес к лейб-гвардейскому офицерству и, по совету Ивана, поменял имидж и питейные заведения.

Теперь, вместо модных рестораций, я начал посещать средней руки кабаки и трактиры, которые облюбовали мещане и мелкие чиновники.

Оказалось, что они много больше интересуются политическими перипетиями и дворцовыми интригами, чем представители бомонда. Правда, в подслушанных мною разговорах было так же мало подлинных фактов и так же много пустых домыслов, как и в наше время.

Местами моего частого времяпровождения были и ресторации на другом конце Невского проспекта, вблизи Зимнего дворца. Я умеренно покучивал, пытаясь завести знакомства с царской прислугой. Отличить дворовую челядь, даже если она одета в статское, можно было по «понтам» и высокомерию.

Снобизм маленького человека, имеющего возможность запросто лицезреть сильных мира сего, — забавная штука. Стоит только проявить интерес и уважение к такому «приближенному к телу», как полотер или кухонный мужик начинает раздуваться от гордости и собственного неутоленного величия. В основном мои «новые друзья» оказывались врунами и мелкими авантюристами, зарабатывающими свой дармовой стакан водки у легковерных провинциалов, желающих хоть как-то прикоснуться к сильным мира сего. Однако, в конце концов, мне повезло. В грязноватом трактире Прохорова недалеко от Воспитательного дома, я познакомился с настоящим истопником из дворца.

По летнему времени, мой новый знакомый был не у дел и каждый вечер торчал в трактире, потчуя посетителей историями из своей дворцовой жизни. Звали истопника экзотическим именем Евпатий. Происходил он из государевых экономических крестьян и попал в Зимний дворец по большому блату. В Питере он обретался сравнительно недавно, года три, и еще окончательно не привык к городской жизни.

Судя по всему, приятных знакомых и друзей в городе у него не было и, обретя внимательного и благодарного слушателя, он принялся изливать на меня все накопленные за эти годы впечатления. Вникать в его косноязычные речи было утомительно, еще труднее понимать, что он, собственно, говорит, но я постепенно приноровился и получил много интересной информации.

Присутствие при разговорах таких незначительностей, как мой Евпатий, никем из людей значительных обычно во внимание не принимается, обслуга представляется великому человеку как бы одушевленной частью обстановки. К тому же у моего нового знакомца было на редкость глупое лицо, совершенно, кстати, не соответствующее его цепкой природной хватке, наблюдательности и понятливости. Он помнил и знал прорву народа, основательно разбирался во взаимоотношениях между членами царской фамилии и главнейшими вельможами.

Понятно, что сам император, помазанник Божий, и члены августейшей фамилии, были для Евпатия богоравными владыками. Об остальных обитателях дворца он говорил покровительственным тоном, называя их просто по именам или прозвищам. По рассказам моего нового друга выходило, что вторым после царя по значимости человеком в Зимнем дворце был старший истопник, а потом уже он сам. В этом был определенный резон: печи Евпатия были главными печами государства, а без тепла в нашем суровом климате никакой царский режим не смог бы существовать.

На мое счастье, в рассказы о печах, великих князьях и дворцовых интригах попадали и другие персонажи, вроде молодой худоватой бабенки, которую почему-то содержат под строгой охраной в верхнем, «техническом» этаже дворца, в особых «секретных» покоях.

Что это за бабенка истопник, конечно, не знал, сознаться в этом стеснялся и нес всякий неправдоподобный вздор, вроде того, что она, де, в мужеском платье пыталась рукоположиться в епископский сан.

Еще слуги, по его словам, поговаривали между собой, что пленница — большая преступница, и сам государь не знает, что с ней делать — посадить в Шлиссельбургскую крепость, постричь в монахини или просто казнить.

К капризам монарха во дворце привыкли, но то, что «бабенку» содержат не в тюремном замке или на крайний случай в Петропавловской крепости, а в самом Зимнем дворце, вызывало интерес и пересуды.

Зацепившись за ценнейшую информацию, я уже не отпускал истопника от себя и быстро сделался его коротким приятелем. Во время очередной попойки я взялся разводить своего влиятельного приятеля.

— Ты хоть что говори, а какой-нибудь князь поглавней тебя будет! — подначил я Евпатия.

— Мы что, мы свое место знаем, — обиделся истопник, — мы хоть по печному делу, но без нас никуда, и мы тоже же свое понятие имеем.

— Это ты, брат, того-этого, — возразил я, — хоть ты и большой человек, а не первейший, есть, поди, и поглавней тебя!

Пьяненький Евпатий обиделся:

— Оно, конечно, мы не енералы какие или там комельгеры, но и оне противу нас «тьфу». Я с государем как с тобой видаюсь. Он хош строг и норовист, а уважение имеет. Да. Я во дворце чево хочу сворочу, мене и енерал какой не указ, хоша он князь какой али граф.

— А вот и врешь, брат Евпатий, — подначивал я, — к бабенке той секретной пройти не сможешь, а комельгер, поди, сможет.

— Это я не смогу?! Да я куды хошь смогу, хоть в спальню к государыне.

— К государыне-то смогешь, а к бабенке не смогешь.

— Да хоть завтра смогу. Хош побьемся об заклад на рупь серебром?!

Евпатий посмотрел на меня условно хитрым взглядом, а я не поверил своему везению.

— Давай! — азартно закричал я. — Не токмо что на рупь, на пять целковых спорю!

Евпатий радостно засмеялся, и мы ударили по рукам.

— Завтре и пойду, а ты готовь пять рупь.

— Постой! — усмирил я пыл алчного пролетария. — А как же я узнаю, что ты не врешь. Енто каждый скажет, чего не захочет, а я, значит, плати!

— Да я крест положу, — наивно пообещал истопник.

— Ишь крест, — усомнился я, — а потом ты назад перекрестишься, а я денежки плати. Пять целковых деньги не малые, корову купить можно, а ты возьмешь да соврешь, а я тебе пять рублей, а ты, брат, того-этого…

Я уже поднаторел нести околесицу, не хуже чем какой иной краснобай, по несколько раз повторяя одно и тоже, и вставляя между слов ни к селу, ни к городу, вводные слова. Как ни странно, но такой спотыкающийся словесный винегрет, простолюдины понимали значительно лучше, чем грамотно построенные фразы.