В дом он вошел без стука — какие церемонии между своими? Единственная большая комната была завалена и заставлена непременными принадлежностями «ангелов ада»: дорожные сумки, гитары и банджо, упаковки с банками пива. Банками был уставлен и стол, за которым вольготно разместились четверо, одетые по моде примерно сорокалетней давности: байкер в одежде крайне консервативен и модных новинок не признает. Все патлатые, как некогда битлы, у двух нечесаные бороды, нет ни одного моложе сорока — и никого из них Мазур не знал. Лишь понял сразу, что это и есть «гвардия Лаврика», выходившая на сцену крайне редко, при особых обстоятельствах — да и тогда старавшаяся тихой мышкой прошелестеть по краешку, так что мало кто из обычных «морских дьяволов» их и видел. Мазур сейчас — во второй раз в жизни.

Завидев Мазура, четверо с шумом отодвинули стулья, вскочили, выстроились в безукоризненную шеренгу, щелкнули каблуками высоких шнурованных ботинок, и левофланговый отчеканил:

— С триумфальным возвращением, ваше степенство, господин адмирал!

Здоровый флотский юмор, ага. Плюс здоровый легкий выпендреж Лавриковой лейб-кампании. Мазур и бровью не повел — сие неистребимо. Сказал в тон:

— Ладно, считайте, что я запунцовел от смущения, ибо скромен — пробы ставить некуда…

И вопросительно уставился в потолок. Левофланговый кивнул, для пущей наглядности показал большим пальцем — и Мазур пошел в мансарду по новенькой, ни разу не скрипнувшей лестнице. В доме еще припахивало краской и известкой.

Лаврик сидел за столом, на котором, как Мазур с приятностью отметил, красовалось с полдюжины бутылок (с не самым дешевым содержимым). Он был великолепен: широченные джинсы на манер запорожских шаровар со множеством дырок (причем дырки, окаймленные блестящими шайбочками, образуют контуры созвездий), черная безрукавка, на которой красовалась голая брюнетка в окружении золотисто-алых языков пламени. Пониже — крупная надпись «ВЕДЬМА — МОЙ ВТОРОЙ ПИЛОТ». Волосы с ниточками седины до плеч — парик, конечно, за то время, что они не виделись, Лаврик никак не успел бы так обрасти. Широкий ремень, весь изукрашенный множеством серебряных танцующих чертиков, с пряжкой в виде крылатого черепа.

— Хипуешь; клюшка? — ухмыльнулся Мазур, припомнив фразу из старого анекдота.

— А то, — сказал Лаврик. — Жизнь заставила. Мы тут по пути прокрутили одно дело, второстепенное по сравнению с твоим, но все из того же ящика. Именно такая маскировочка помогла…

Он выглядел непроницаемым и спокойным — но Мазур представлял, каково сейчас старому корешу, в каком бешеном он напряжении: Мазур вернулся целым и невредимым, доложил, что задание выполнено, но камушки еще не появились на свет — Лаврик сказал с легкой усмешкой:

— И тебя, конечно же, по пути вербанула гидра империализма…

Ритуал Мазуру был давно известен, и он ответил, как надлежало:

— А ты как думал? Я морально неустойчив, слаб характером и златолюбив. Признаюсь как на духу: меня, кроме прочих, еще и маврикийцы вербанули.

— Боже мой, какая пошлость — вербоваться к маврикийцам…

— Так ведь деньги дали, — пожал плечами Мазур.

Ритуал ритуалом, но лет десять назад Лаврик всерьез поверил, что Мазура вербанули иностранные супостаты — так уж обстоятельства сложились погано. Не дай бог пережить такое второй раз в жизни…

Потом легкомысленная атмосфера как-то сама собой пропала, словно повернули выключатель. Лаврик тихо, не меняясь в лице, спросил:

— Ну?

Опустившись на корточки, Мазур расстегнул одну сумку, потом вторую, хмыкнул:

— Извольте, гражданин хороший, удивляться…

Обеими руками извлек контейнер с грозными символами и надписями, аккуратно поставил его на край стола.

Он в жизни не видел Лаврика удивленным — да и никто не видел? Но сейчас на лице Самарина появилась все же тень удивления:

— Ты где эту хреновину взял?

— Да так, — сказал Мазур. — Один старый знакомый подарил. И ведь пригодилась, зараза… Все туточки.

Лаврик встал, извлек толстенький швейцарский армейский нож, открыл ножницы и принялся методично, справа налево обрезать печати. Приподнял крышку, извлек один мешочек, полюбовался, подкинул на ладони:

— Все правильно, хорошо я рассчитал, упаковка не менялась…

— Ты о чем?

— Потом расскажу, — рассеянно сказал Лаврик, положил мешочек на место, опустил крышку, присмотрелся к контейнеру: — Действительно, впечатляет… Ну, садись. Что пить будешь?

— Наливай-ка джину, — сказал Мазур, устраиваясь у стола. — Что-то я давно не принимал эффектного и испытанного лекарства колонизаторов, а шатался по самым поганым местам…

— Организм требует дезинфекции, — кивнул Лаврик, взяв бутылку (ну конечно, это было не то пойло, какое им в Африке случалось потреблять, чтобы не выпадать из гораздо менее респектабельной роли). Щедро налил Мазуру, терпеливо выждал, пока тот покончит с необходимой в данной ситуации дозой. Сказал буднично:

— Ну, рассказывай.

Мазур, время от времени прихлебывая скупой глоток, принялся рассказывать — как давно привык, оставляя все главное, отсекая второстепенное, время от времени высказывая свои соображения и догадки — как сто раз прежде Лаврик слушал внимательно и бесстрастно, порой прерывая вопросами…

— И вот я здесь, — сказал Мазур. — Я и камушки…

И снова словно некий выключатель повернули — как в прошлые, когда позволяли обстоятельства. Наступал недолгий, но законный момент отходняка, на который они имели право. Наполнив опустевшие стаканы, Лаврик взял гитару, украшенную эмблемами давным-давно забытых молодым поколением рок-групп, прошелся по струнам:

— Еще не слышно грохота, живет спокойно Брест.

Еще дрожит от хохота кинотеатр «Прогресс».

И небо не расколото, и в мире тишина…

Лишь завтра скажет Молотов: война….

Именно так при возможности отходил — у каждого это бывает по-своему. Лаврик пел, полузакрыв глаза, со спокойным, отрешенным лицом, — но Мазур-то прекрасно представлял, как помаленьку тает, исчезает, уходит то страшное напряжение, в котором Лаврик пребывал до той самой минуты, пока не увидел груду мешочков с алмазами. Мазур не раз выступал отнюдь не в роли простого исполнителя, давно и прекрасно знал, что на командире всегда лежит двойная ответственность — за операцию, за других, за то, что не предусмотрел того, что не мог предусмотреть никто на свете, да мало ли за что…

— И в наших играх немцами не названы враги,

еще в печах Освенцима лишь хлеб да пироги…

От Кушки и до Диксона такая тишина!

И песня не написана «Священная война»…

В последний раз ударив по струнам, Лаврик совершенно неожиданно швырнул гитару Мазуру — сюрприз для обычного человека, которому могло и прилететь по лбу инструментом. Мазур, понятно, аккуратно поймал гитару в воздухе за чернолаковые выгнутые бока, пристроил на коленях. Сам он таких отходняков не любил и не собирался устраивать долгий джем-сейшн, но и Лаврика обижать не хотел. А потому ограничился минимумом: