Луис, чувствуется, дороги здесь знает: видно, что бывал в этих местах не раз. И не просто не раз, а много-много раз. Я только сейчас обнаруживаю, что непроизвольно давлю на газ, но свой «Вольво» я чувствую хорошо; ощущаю, как трясом трясутся руки на руле, а машину на виражах мотает то влево, то вправо (один раз пришлось даже перемахнуть через открытый канализационный люк). Колеса со стуком скачут по выбоинам, поминутно скрежещут тормоза. Зеленая «Кортина» то появляется, то исчезает из виду, уныривает за углы, возникая вновь, когда из-за них с интервалом в три-четыре машины выныриваю я. Не пытается ли он, чего доброго, скинуть меня с хвоста? Разок-другой я уже чуть было в сердцах не брякнул «Ну и черт с тобой», но сдержался.

Сейчас мы едем по какому-то шоссе – еще один отрезок, которого я раньше в глаза не видел. Жилища здесь еще мельче, оцинкованней, убоже, а люди снаружи направляются примерно в ту сторону, куда едет зеленая «Кортина». Местность напоминает холмы по обе стороны дороги. Что это за холмы, я начинаю различать лишь на приближении. Они представляют собой горы мусора – точнее, не горы, а дюны и барханы, как если б Сахара вдруг взяла и сменила свой песок на дымящийся мусор. Дым здесь густ и кисловато-горек, с привонью жареного, как будто здесь горят еще и останки животных. По всем этим барханам, даже тлеющим, лазают люди, роют все эти отбросы и запихивают что-то в черные пластиковые мешки. О зеленой «Кортине» я почти забываю. Одна за другой идут минуты. Барханы из мусора тянутся без конца и края, а цепочки людей на них все набивают и набивают свои мешки. «Кортины» уже не видно, она исчезла. Я в нерешительности останавливаю машину: куда дальше ехать, что делать? Непосредственно передо мной дорогу перебегают двое мальчишек, и рука у меня тянется к приборной доске. Может, мне следует вынуть «Глок» и по крайней мере сунуть его за пазуху? Сердце колотится предательски часто. Какого хрена я вообще здесь делаю? Мимо проходят еще двое пацанов, затем женщина, следом стая мужчин и женщин, мальчишек и девчонок – спереди и сзади автомобиля; взрослые идут шаркая, а ребятня прискоком и вприпрыжку, и каждый несет с собой черный пакет, а то и два. Кто-то задевает машину, и я на сиденье подпрыгиваю, тычком открывая бардачок, чтобы тот был открыт и я мог в любой момент выхватить «Глок». Одному Богу известно, сколько еще проходит времени, прежде чем я наконец снова давлю на газ. На дороге по-прежнему ни единой машины, хотя это шоссе; с одной стороны здесь скалы, а с другой море. Мимо проезжает лишь белый «Датсун», водитель которого – негритос с азиатски раскосыми глазами – высовывает из окна голову и оглядывает меня. Кажется, он угрюмо хмурится, что вообще-то странно: мы с ним отродясь не знакомы. Едва я успеваю приблизиться к повороту налево, как оттуда стремглав, словно из ниоткуда, выносится зеленая «Кортина» и лупит меня в бок. Я жестко бьюсь головой об руль, а затем отлетаю шеей на подголовник. Первым из «Кортины» выскакивает Кубинец (во всяком случае, мне кажется, что это он). К машине он подбегает с пистолетом наготове и упирает мне под челюсть ствол.

– Погоди-ка, – спустя секунду говорит он, – я его, похоже, знаю. Это один из ваших. Разве нет?

– Что? Ёксель-моксель, что за херь… Дифлорио? Это что еще за гонки с преследованием?

Они оба громогласно настаивают на том, чтобы отвезти меня к врачу, хотя со мной ничего такого не произошло. В районной больнице Кингстона доктор накладывает мне на лоб швы, а я пытаюсь не обращать внимания на толковищу в коридорах, а также на следы крови и еще чего-то на полу. Врач за процедурой даже не озаботился снять с себя хирургическую маску. Я хочу одного – уехать отсюда, да вот беда: я утратил память, как сюда попал. Не могу толком вспомнить даже после того, как вижу в коридоре Луиса Джонсона, невозмутимо читающего газету напротив какой-то толстухи негритянки.

– Где моя машина?

– Милок, тебя подлатали? Ляле полегчало?

– Моя машина, Джонсон, – где она?

– Откуда ж я знаю… Где-то в гетто. Сейчас ее, наверное, уже полностью разобрали на винтики.

– Смешно, Джонсон. Очень смешно.

– За мной ехал Лас Касас, он и отогнал ее к посольству. Все прекрасно. Правда, тебе теперь не избежать объяснений с женой, но отремонтировать твою тачку все же можно.

– Джонсон, какого хера?

– А что я могу сказать, милок… У меня кто-то подвисает на хвосте, и я решаю, что надо бы от него избавиться. В следующий раз, если решишь действовать в том же духе, то хоть делай это осмотрительней. Учти, не так уж много «вольвят» рассекают по гетто. Ты хоть знаешь, куда заехал?..

Ладно, идем. Гребем обратно к посольству, по не известным даже мне тропам. Во всяком случае, мне кажется, что мы едем в ту сторону. Эх, жаль, при мне нет ствола.

– Это ты сказал какому-то негритосу, чтобы меня контролировал? Понятно.

– Нет, не я. Но возможно, Луис. Белый «Датсун»?

– Ага.

– Значит, точно он.

– Кто это был?

– Знаешь, Дифлорио, я с уважением отношусь к твоим делам. И в них не лезу.

– Ну да. Особенно нынче.

– Та хрень, которую вы с Адлером городили в Эквадоре, была очень даже четкая. Работали вы, правда, медленно, как срущие улитки, но тем не менее аккуратно.

– Тебе на дух не известно то, чем я занимался в Эквадоре.

– Мне известно не только то, что вы там вытворяли в Кито, но и то, что здесь тебе не Кито.

– В каком смысле?

– Твоя дурацкая кампания по бумагомаранию – ноль без палочки в стране, где даже не знают, как пишется слово «коммунист».

Под «бумагомаранием» он имеет в виду письма-предупреждения о коммунистической угрозе в Эквадоре, которыми я потчевал прессу. А также рассылку от якобы компартии в поддержку ректора Центрального университета Кито, чтобы опорочить его на выборах, что в конечном итоге и произошло. Имеет он в виду и листовки, которые я печатал для Молодежного фронта освобождения, – псевдокоммунистической организации, соооруженной мною всего лишь из рекламного «подвала» в газете и двоих моложавого вида испаноязычных агентов, выдававших себя за беглых леваков из Боливии, на случай если кто-нибудь захочет с ними очной встречи. В конечном итоге через подкуп военной полиции, имевший место при каждой такой стыковке, мы успешно разложили Студенческое коммунистическое движение. Под «бумагомаранием» он подразумевает и созданный мной Антикоммунистический фронт, и триста сорок человек, что прошли у себя дома спецподготовку по выявлению и обезвреживанию коммунистической угрозы, потому что свой опыт я привез из Венгрии, где царит прожженный коммунистический режим. «Бумагомарание» в его понимании – это и то, чего нам стоило назначение Аросемены[110], а затем его свержение после того, как он стал неизбежной обузой, какой становятся латиноамериканцы, стоит им нюхнуть фимиама власти. А еще нельзя было допустить просачивания дерьма в «Нью-Йорк таймс», пока такие типусы, как Джонсон и Карлуччи, окучивали Конго. На это, между прочим, требовалось железное нутро.