На подворье Певца я впервые. Это в самом деле его дом? Я и не знаю. Внутри дорога идет вкруговую, а посередине видно купу деревьев, откуда открывается вход с четырьмя колоннами и двойной полуоткрытой дверью. Все окна в обоих этажах открыты. Группа играет как ни в чем не бывало, а снаружи никого нет. Я иду налево, к его пошарпанному пикапу. У моего отца когда-то был такой же – не по модели, а по ветхости и обшарпанности, и его он любил больше, чем своих детей. Причина такой любви была, наверное, в том, что пикап, в его понимании, был единственной вещью, которая пусть и старится, но не умирает. Пока это в самом деле не произошло. Странно до ужаса, но музыка явственно исходит изнутри, а снаружи тем не менее все спокойно. Не то чтобы бесшумно – тут тебе периодически и клавишные, и ударные, и шум транспорта, – но в целом ощущение покоя и безвременья, что лично меня начинает постепенно доставать. Чем именно это объяснить, я не знаю. Поверить не могу, что этот сукин сын Лэнсинг взял и оставил меня здесь. Значит, он в самом деле меня кинул? Или это у меня от сгущающейся вокруг темени? Кто-нибудь внутри догадывается, что охранники все, как один, уехали, оставив ворота распахнутыми настежь? Это что, смена караула? Новые парни меняют ямайский распорядок?

Впрочем, знаете что? Ну вас всех на хер. И в первую очередь его. Надо было сразу обо всем догадаться. Может, так он отомстил мне за разговоры у него за спиной? Я и впрямь чувствую себя лохом. Только дело в том, что о Марке Лэнсинге я никогда не заговаривал ни в глаза, ни за глаза, – ни ругательно, ни вообще никак. И с кем мне насчет него, собственно, разговаривать? Ну его нах, этого сучьего потроха, и знаете что? Нах вообще все это место. Может, я сам себя вожу за нос. В очередной раз. Может, мне лучше сфокусироваться на визите Мика Джаггера, чтобы сохранить свою долбаную работу, или по крайней мере на рандеву с тем самым фотографом, которого я пока так и не видел? Хотя, честно признаться, я даже не уверен, что он еще на Ямайке.

Я поворачиваюсь и иду к воротам. Движение на Хоуп-роуд довольно плотное. Моих вещей в машине Лэнсинга нет, так что иду налегке. Мимо снуют машины, и вот я вижу белый «Эскорт», похожий на такси. Водитель едет с высунутой из окна рукой, что, как правило, означает: все деньги идут в карман ему. Я ему машу, и он останавливается. Открывая дверцу, я оглядываюсь и вижу, как выше по дороге на подъездную аллею сворачивает синее авто.

Меня врасплох застигает вечер. Я уже около часа иду пешком. Да, автобусы меня нагоняют, обгоняют, а некоторые даже останавливаются, но я все равно иду и иду. Иду от самого Дахани-парка, где живут мои родители, – то есть к северо-западу от его дома, если его дом считать центром. Кимми подумала, что я рванусь за ней, и поэтому драпанула. Думала, что я рвусь к ней, специально держа ремень пряжкой на отлете, чтобы вышибить ей к херам глаз из глазницы. И она бежала, как та сучка в «Черном Рождестве»[116], которая по сценарию гибнет первая. Она даже запнулась о пылесос, который мать забыла убрать из-за смятения насчет своей старшей дочери, которая – гляньте, люди! – стала вонючей путаной, растовской подстилкой.

Но я за Кимми не гналась. Как и желание быть той визжащей девчонкой в фильме ужасов, это у нее все от жажды быть в центре внимания. Бьюсь об заклад: она даже не думала о том, что эффект будет обратный – отец закашливается на полу, мать вопит «прочь с глаз моих, блудница», и всё в итоге шиворот-навыворот. Суть в том, что она отчаянно, хотя и безуспешно, пыталась обыграть эту сцену так, чтобы смотреться в ней главной героиней. Эх, надо было все же ее нагнать и оставить пусть всего пару, но хороших рубцов на спиняке. Но когда мать благим матом орет, что ты демон из пасти геенны огненной, – «а все потому, что надо, надо было блюсти Великий пост, потому что иначе дьявол залезет в тебя и подменит твоего ребеночка на бесовку, так оно и вышло», – то остается лишь посоветовать не смотреть на ночь плохих сериалов или же просто уйти. Что я и сделала. Кимми при этом, не переставая вопить, кинулась от меня наверх в свою спальню – пардон, свою бывшую спальню – и заперла дверь изнутри.

Ремень я отбросила и вышла на улицу. Как только закат касается меня своими лучами, я пускаюсь бежать: уже шесть часов, начало седьмого. Когда позвонила мама, это все напоминало вызов «Скорой», и я быстро натянула зеленые кроссовки, которых не надевала со времен Дэнни (это он их и купил, из любви ко всяким глупостям). Пробежками я не занималась со времен школы, а потому на что они мне? В какой-то момент с бега я перехожу на шаг – может, после того, как выбежала на дорогу и из первой же затормозившей машины меня спросили, не чокнутая ли я. Или, может, когда я бежала посередине дороги и другая машина дала по тормозам, а шофер покрутил у виска пальцем. Или же когда я запрыгнула в автобус, который отвез меня в Кроссроудс, хотя я туда совсем и не хотела, а просто не помню, как я в нем оказалась.

Виза – это билет. И всё на этом. Не знаю, почему я единственная, кто это понимает. Виза – это билет из преисподней, куда гребаная ННП думает упечь страну. Чтобы это понять, надо следить за новостями. И не нужно ждать, пока объявится один из маминых всадников Апокалипсиса или еще кто. Вы бы видели, с какой любовью она ходит в церковь за разными там предзнаменованиями и чудесами о том, что мы здесь, на этом свете, доживаем свои последние дни. Несчастные, жалкие старик со старушкой; неужели они не видят, что это… что это… черт, что это? Я не знаю, где я и почему в Кроссроудсе, когда мне надо было на Хоуп-роуд. Не болтать и не думать в голову, а смотреть в оба. Надо добыть визы и авиабилеты, которые брякнуть перед родителями так, чтобы у них не оставалось времени на аханья и на то, чтобы Кимми их разубедила – оставайтесь, мол, старики, и дождитесь, пока шитстема сама собой не исправится. С автобуса я соскакиваю.

Я ушла до того, как отец успел отдышаться. Ничего, пусть будет ему уроком. Всем пусть будет. А то меня слегка уже достало, что каждый мужик, включая моего собственного отца, при виде меня чувствует себя вправе вести себя из рук вон. Блин, я сейчас рассуждаю, как собственная мать; поцелуйте меня в попень, если она для меня пример для подражания. Папаша отхлестал меня, как пацанку. Как будто я какая-то срань. И во всем этом виновата Кимми. Хотя нет. Она просто дуреха, терпящая от мужиков то, чего сама заслуживает, в том числе от собственного папочки. А вина во всем Певца. Если б он меня не трахал, то, глядишь, я бы с ним и не вязалась. И посольство не несло бы мне ахинею насчет визы, так ее и разэтак; всякое там дерьмо насчет того, что, видите ли, у меня, блин, нет связей, как будто б мне позарез надо скрыться в этой гребаной стране Дяди Сэма, где людей стреляют в голову, верзилы насилуют мальчиков, а белые по-прежнему зовут темнокожих ниггерами и, как в Бостоне, пытаются проткнуть их древком от флага, и по барабану, что это снимают на камеру. Ох, они допрыгаются!..

Господи, блин, Иисусе, как мне не нравится, когда я сквернословлю!.. До меня доходит, что часть своей небольшой тирады я бормочу вслух, и одна любопытная школьница, которая оказалась рядом, пристраивается ко мне и семенит сзади, а затем перебегает через улицу. «Да чтоб тебя мухобойкой прихлопнуло!» – хочу я крикнуть вслед, но сдерживаюсь. Вместо этого иду к востоку от Кроссроудс – от всех его автобусов, многолюдства, школьниц в зеленых юбчонках, школьников в штанишках хаки, – и направляюсь к Мареско-роуд. В автобусе сердце у меня снова начинает биться учащенно, еще чаще, чем когда я давала сдачи отцу. Стучит как заводное. Я на автобусе, набитом чемоданами, сумками и сумочками, рюкзаками, начищенными импортными туфлями и скромными башмачками. Все едут по домам – кто с работы, кто из школы. А у меня и работы нет. И ступни чешутся из-за этих чертовых кроссовок. Какая-то женщина слева, на четвертом сиденье, украдкой посматривает на меня, и я начинаю тревожиться, все ли в порядке с моей внешностью. Волосы вроде не растрепаны, майка заправлена, по виду я явно не «заяц» и не попрошайка. Я дожидаюсь, когда она снова на меня уставится поверх газеты, и тогда смотрю на нее так, что она моментально отворачивается. Ну вот. Из-за нее, блин, я пропустила остановку. Я схожу на следующей и тут понимаю, что лоханулась. Из-за этой бабы я пропустила не одну остановку, а по меньшей мере пять или шесть. И вот я отправляюсь пешком. Какое это будет расстояние, я как-то не подумала. А между тем Леди Масгрейв – это одна длиннющая дорога.