Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Артем пытался в уме развить эти сюжеты, чтобы скелетик оброс мясом, но… он их не сам придумал, подруга ему их мимоходом небрежно швырнула, тут же забыв о полете своей мысли, а Артему самому ничего в голову не пришло и теперь он будет делать этот заказ из "крох с барского стола" и это было неприятно. Хотелось все написать самому, не подделываясь под чьи-то весьма жесткие требования. Он чувствовал себя не слишком квалифицированным ремесленником, а хотелось быть мастером. Что-то такое написать, сказать свое слово, стать заметным, известным, читаемым… ничего не получалось, сказать было нечего. И как бы он не гордился "заказами" и тем, что не сидит без работы и его публикуют, цену этим публикациям он знал. Настроение опять стремительно портилось: «Вот Гриша Остер… вот он детский писатель! Валя Березин, Миша Успенский – тоже, и не только детский…» – он знал этих людей, они были его хорошими знакомыми, но, ведь, это было последнее дело, упоминать в разговорах с другими их имена, и подчеркивать свое с ними знакомство. А вдруг у него просто не было никакого таланта? Совсем не было, ни в чем? Друзья в разговорах хвалили книги и публицистику Быкова, ходили на моноспектакли Гришковца… Творчество Быкова Артем игнорировал, а Гришковца… так прямо ненавидел! Когда-то он служил в той же самой воинской части на Сахалине, о которой Гришковец потом написал, и людям это показалось "круто". Да, о чем там было писать? Он даже не мог понять, чем Гришковец так нравится публике? Неприязнь к чужой известности становилась все более явной, он знал это за собой, но ничего не мог поделать с гаденькими уколами своей мелкой зависти.
Артем подумал, что сегодня вечером он согласился идти с Марком на концерт… вот, не хотел, не собирался идти, а согласился, не мог отказать, сопротивляться натиску, найти достойные аргументы, просто быть пожестче. Вспомнился случай двухлетней давности, о котором ему было до сих пор неприятно вспоминать, как всегда неприятно вспоминать о предательстве. В Москву приехала молодая женщина из Америки, когда-то они учились в одной школе, она, правда, была намного младше. Он ей должен был передать небольшую посылку. Встретились на улице и Артем помнил свои тогдашние первые впечатления: женщина была миниатюрная, с нестандартной внешностью, веселая, естественная, мало похожая на современных томных и одновременно хамоватых москвичек. Они посидели в кафе, а вечером следующего дня она к нему просто зашла. Выпили, посидели, создалась особая ожидаемая атмосфера милого флирта, который может быть просто симпатичной игрой, а может соскользнуть в короткую связь, тоже милую и никого ни к чему не обязывающую. Артем в заводе все еще не потеряв надежды на продолжение, как обычно хвастаясь своими знакомствами, ни с того ни с сего пригласил ее в мастерскую к товарищу, художнику, хотел показаться богемным москвичом, и это тоже было частью флирта и игры: показ неформальной субкультуры столицы. Сказано-сделано, такси нашлось быстро и через 20 минут они уже входили в мастерскую. Все было сначала просто отлично: опять вино, беседа, смех, расслабленность… и вдруг товарищ позвал подругу в комнату и закрыл дверь. Артем даже не крикнул «Эй, вы куда?» Какое-то, довольно долгое время, ничего не происходило, потом художник вышел, взял их недопитые бокалы и увлек Артема на кухню:
– Слушай, старик, ты не против, я надеюсь без обид… Чудная баба! Я знаю, тебе, ведь, для друга не жалко.
– Ну, я не знаю. Может не надо? Понимаешь…
– Да, ладно тебе. Не жмотничай. Хули ты ее ночью сюда привел? Я ей денег дам, не обижу, не бойся. Это не на тебе будет. Честно, не ссы… А ты, давай, езжай домой!
Почему он тогда ничего не сказал? Был слишком пьян? Да, был пьян, но не до такой же степени. Странно, что товарищ принял симпатичную русскую американку за девушку, которую Артем где-то снял, и теперь может "поделиться"? Ничего себе, даже денег собирался дать. Как стыдно… А, ведь, она, бедная, пришла с ним, Артемом. Он помнил, что прошло минут десять, было тихо, он, ошалевший, как дурак, сидел на кухне, а потом дверь резко открылась и она с перевернутым лицом выскочила в коридор, что-то возмущенно говорила, надевая сапоги и хватая с вешалки свое пальто. На Артема как столбняк напал, какая-то замедленная съемка: она в передней, открывает входную дверь, выжидающе стоит перед лифтом, на улице влажная холодная темень. Артем продолжает сидеть, как вкопанный. Потом тоже медленно одевается и выходит из квартиры. Товарищ стоит на пороге и что-то им насмешливое говорит, в том числе, кажется, матом. Фу, как стыдно! Девушка пытается возмущаться, описывает ему сцену за закрытой дверью, Артем ее почти не слышит, не понимает, что-то несвязное бормочет, типа, "ты его неправильно поняла… он – хороший парень… я его давно знаю…" Она сама останавливает такси, говорит шоферу адрес, захлопывает дверь, а он остается стоять один на тротуаре, оплеванный, униженный слабак и предатель. С ним даже не попрощались. Почему этот столбняк, необъяснимое оцепенение? Он был в раздрызге, разрывался между мужской солидарностью, уважением к товарищу, досадой на
