— А что Марлена? — с фальшивым участием спросила я. — Как она?

— Она за дверью, — мрачно сообщил Артур, — на лестнице. Я решил сначала спросить у тебя. Нельзя же было оставить ее там, с ним, когда он в таком состоянии.

Зато Артур ничего не сказал об интервью, что меня крайне порадовало. Может, он его вообще не видел? Он счел бы его страшно унизительным для себя. Надеюсь, никто ему ничего не расскажет.

Марлена спала у нас на диване и ту ночь, и следующую, и следующую, и следующую. Казалось, она поселилась в нашем доме навеки. Но я ничего не могла с этим поделать, ибо разве она не политическая беженка? По крайней мере, так она себя видела, да и Ар-тур тоже.

Днем она вела бесконечные телефонные переговоры с Доном и, как это ни странно, с Сэмом. А в перерывах сидела за моим кухонным столом, курила одну сигарету за другой, пила мой кофе и спрашивала у меня, что делать. Она больше не была аккуратной чистюлей; под глазами чернели круги, волосы слиплись, ногти обкусаны. Продолжать ли ей встречаться с Сэмом или вернуться к Дону? Дети оставались у Дона, временно. Как только она обзаведется жильем, сразу их заберет, хоть бы и через суд.

Я удерживалась от вопроса, как скоро она собирается обзавестись жильем.

— Не знаю, — только и говорила я. — А кого из них ты любишь? — и ловила себя на том, что разговариваю точь-в-точь как добрая экономка в одной из моих «Костюмированных готик». Но что еще можно было сказать?

— Любишь! — фыркала Марлена. — При чем тут любовь? Дело в другом: кто из них готов к равноправным партнерским отношениям? Кто меньший эксплуататор?

— Ну, — тянула я, — навскидку, пожалуй, Сэм. — Сэм мой друг, а Дон нет, я болела за Сэма. С другой стороны, я по-прежнему не любила Марлену, так зачем же портить жизнь другу? — Но Дон, я уверена, тоже очень хороший.

— Сэм свинья, — объявляла Марлена. Раньше она считала движение за освобождение женщин буржуазным, но теперь полностью переменила взгляды. — Но что-то понять можно только наличном опыте, — говорила она, подразумевая, что я мало страдала; даже здесь проявлялась моя ущербность. Я знала, что не должна оправдываться, но мне все равно очень хотелось пуститься в объяснения.

Когда Марлена уходила к Сэму, ко мне заходил Дон — советоваться.

— Может, тебе переехать в другой город? — предлагала я, поскольку сама поступила бы именно так.

— Сбежать? Ну нет, — отвечал Дон. — Она моя жена. Я хочу ее вернуть.

Позже, вечерами, когда Марлена уходила навестить детей, приходил Сэм. Я наливала ему выпить.

— Эта история сводит меня с ума, — жаловался он. — Я ее люблю, но жить с ней постоянно не хочу.

Я ей говорю: можно проводить вместе сколько хочешь времени, но нам же будет лучше, если жить отдельно. И потом, я не понимаю, почему нельзя иметь еще какие-то отношения, если наши с ней все равно главные? Она этого, видишь ли, не принимает. В смысле, я сам не из ревнивых…

Со всеми этими приходами и уходами мне стало казаться, что я живу на вокзале. Артур редко показывался дома: Марлена и Дон ушли из «Возрождения», и Артуру приходилось спасать журнал в одиночку. Марлена была слишком подавлена и не помогала ни по хозяйству, ни в чем другом. Я все чаще грезила о Королевском Дикобразе. Я ему еще не звонила, но уже знала, что рано или поздно поддамся искушению. Я листала газеты в поисках рецензии на «РАСКВОШКИ» и наткнулась на один отзыв в субботнем развлекательном приложении. «Красноречивый и пронзительный комментарий к нашей жизни», — говорилось там.

— Как ты относишься к тому, чтобы сходить на выставку? — спросила я Марлену. Выставка еще не закрылась, и я не видела ничего плохого в том, чтобы туда прогуляться.

— Смотреть на это претенциозное буржуазное дерьмо? — ответила она. — Вот уж спасибо.

— А, так ты ее уже видела, — сказала я.

— Не видела, но читала отзыв. И так все понятно.

Между тем на мне висела еще и литературная карьера. Назавтра после телевизионного интервью начались телефонные звонки. Звонили в основном те, кто мне поверил и теперь хотел знать, как войти в контакт с Другой Стороной. Впрочем, были и возмущенные звонки — некоторые люди сочли, что я издевалась над интервьюером, либо спиритизмом, либо тем и другим сразу. Кто-то был уверен, что я умею предсказывать будущее, и просил погадать. Любовное зелье или снадобье от бородавок пока никому не требовалось, но я чувствовала, что и это не за горами.

Затем стали приходить письма, через издательство, главным образом от тех, кто ждал от меня помощи с публикацией. Сначала я отвечала, но потом поняла, что люди не хотят крушения своих иллюзий. Узнав, что у меня нет верных связей в издательском мире, они возмущались моей беспомощностью. Мне было так стыдно, что я стала выбрасывать письма, не отвечая, а позднее даже не открывая. Тогда корреспонденты начали являться ко мне домой, требуя объяснений, почему я не отвечаю на их письма.

Каждую неделю газеты публиковали новые статьи с заголовками вроде «Рейтинг продаж «Мадам Оракул»» или ««Мадам Оракул»: мистификация или плод больного воображения?». Кроме того, из-за первого, рокового, телевизионного интервью, наделавшего столько шуму в газетах — «РУКОЙ ПОЭТЕССЫ ВОДИЛ ДУХ», — мистическая сторона вопроса продолжала будоражить воображение журналистов, которых Стержесс выстраивал ко мне в очередь. И было бесполезно повторять, что я не хотела бы это обсуждать, — уклончивость лишь разжигала их любопытство.

— Говорят, «Мадам Оракул» написана ангелами, как «Книга Мормона», — заявляли они.

— Не совсем, — отвечала я и пыталась поскорее сменить тему, всякий раз от души надеясь, что Артур меня не видит. И иногда их интерес был вполне искренним, но от этого бывало только хуже.

— Так вы полагаете, что жизнь после смерти существует? — спрашивали они.

— Не знаю. Думаю, никто не может знать доподлинно, вы согласны?

После таких встреч я звонила Стержессу в слезах и умоляла избавить меня от этих передач. Тот наспех латал мою расползающуюся уверенность в себе: я великолепна, все просто отлично, продажи растут лучше некуда. А иногда изображал обиду: при подписании контракта мы ведь, кажется, договаривались о вашем обязательном участии в ряде подобных мероприятий? Разве вы не помните?

Я была у всех на виду. Но там, в реальном мире, находился словно бы мой двойник. Он, мой близнец-негатив, мое отражение в кривом зеркале, представлялся моим именем, говорил то, чего я никогда бы не сказала; его речи появлялись в газетах; он совершал поступки, ответственность за которые приходилось нести мне. Та, другая, женщина была выше меня, красивее, опаснее. Она хотела убить меня и занять мое место, и никто не заметил бы подмены, потому что в заговоре участвовали средства массовой информации, они были с ней заодно.

И это еще не все. Став публичной фигурой, я страшно боялась, что теперь, рано или поздно, кто-нибудь обязательно эксгумирует труп моего прошлого- Вернулись кошмары наяву о Женщине-Горе в розовой пачке, только теперь она падала с проволоки, как в замедленной съемке, многократно переворачиваясь на лету… Или танцевала на сцене в гаремном костюме и красных туфельках. Но это был не танец, а стриптиз, она начинала снимать одежду, а я беспомощно смотрела, не в силах ее остановить. Женщина-Гора трясла жирными бедрами, срывала вуали одну за другой, но никто не свистел, не орал: «Давай, детка, давай». Я пыталась избавиться от этих видений, но они были неподвластны мне, приходилось досматривать их до конца.