* * *

Когда прапорщик Булавин привёл их к решётчатой двери, за которой начиналась территория камер карцера, их уже встречал Никитич. Ещё только увидев двух бугаев, Никитич сразу понял, что старший Кум именно их определил в шестую камеру. Оглядев вновь приведённых, он скептически усмехнулся:

— За что на этот раз?

— За хорошее поведение! — осклабился Дробилин: его глаза предательски блестели, впрочем, как и у его приятеля.

— Опять «укололись»? — брезгливо поморщился старший прапорщик.

— Какое там укололись, гражданин начальник, — хмыкнул Барсуков. — Так, нюхнули малость…

Никитич быстро пробежал постановление:

— Трое суток? За «хорошее» поведение маловато, — недоверчиво протянул он.

— Начальник сегодня в хорошем расположении духа, вот и скостил нам, — подмигнул Дробилин.

— В шестую, как всегда? — на всякий случай спросил Никитич сопровождающего, прекрасно зная ответ.

— В шестую… — добродушно кивнул тот и с усмешкой добавил: — Она к ним привыкла. Ладно, я пошёл?

— Иди, Булавин, иди! — Никитич повернулся к наказанным, осмотрел их. — Пошли переодеваться, что ли…

После того, как они облачились в штатную для карцера робу, Никитич подвёл их к шестой камере.

— Надеюсь, у нас будут попутчики? — как бы между прочим, поинтересовался Дробилин.

— Пока только один попутчик, — поморщился Никитич.

— И один скуку снимет, если правильно жизнь понимает, — многозначительно заметил Барсуков, переглянувшись с приятелем.

— Это точно! — хитро подмигнул тот.

Никитич покачал головой: в его глазах читалась жалость, но он и сам, если бы его сейчас кто-то спросил, не смог бы ответить, кого он жалеет — строптивого новенького или этих двух горилл. Дело в том, что незадолго до их прихода Никитича навещал тот самый прапорщик, во время дежурства которого и произошло непонятное событие в злополучной сто девятой камере…

* * *

Как только дежурный по продолу пришёл к нему, Никитич сразу заметил, что его глаза как-то странно бегают.

— Что с тобой, Мишаня: на тебе лица нет? — спросил старый Никитич.

— Даже и не знаю… — растерянно протянул тот.

— О чём ты?

— Я такое видел… — протянул он и тут же осёкся.

— Где видел-то?

— Может, я не должен говорить? — с сомнением произнёс прапорщик.

— Почему?

— А хрен его знает…

— Господи, со мной-то ты можешь поделиться тем, что тебя волнует? — настойчиво спросил Никитич, заметив, как прапорщик неуверенно пытается уйти от ответа.

Чуть подумав, прапорщик решительно махнул рукой:

— Ладно! — он собрал в кучу морщины на лбу. — Тебе, пожалуй, расскажу, потому что доверяю… — он насторожённо осмотрелся и, понизив голос, сказал: — Если бы мне ранее кто-то сказал, не поверил бы ни за что…

— Не тяни: рассказывай, о чём ты! — оборвал его Никитич.

— Ты же сам видел этого новенького: невысокий, на Сталлоне явно не тянет…

— И что?

— А в сто девятой камере шестеро мужиков сидят, да ещё и убийцы к тому же…

— Господи, Мишаня, ты можешь по делу говорить? — недовольно бросил Никитич.

— Так я и говорю по делу… Когда я услышал шум в сто девятой, подумал, что почудилось, а когда снова услышал и решил подойти… — прапорщик вновь быстро осмотрелся и едва ли не шёпотом произнёс: — Заглянул в глазок и глазам не поверил: новенький мелькает среди этих убийц…

— Как это мелькает? — не понял Никитич.

— А так: те пытаются его ударить, а он не только уходит от ударов, но ещё и делает так, что они сами и бьют друг друга… А один из «Братьев на крови», как вгонит в задницу другому заточку… жуть просто!

— Кому вгонит? — не понял Никитич.

— Как кому? Своему же… этому, как его? — наморщил лоб прапорщик. — Вот, Таранькову! Тот как завизжит, что твоя свинья, и в ответку ему руку поранил…

— Кому?

— Так Сыромятину же!

— Ас новеньким что?

— А что с новеньким? Стоит в сторонке и в ус себе не дует: даже посмеивается как бы… Ты вот что, Никитич, не говори никому: а то скажут, что сбрендил Мишаня…

— Хорошо, Сухоручко, не скажу, обещаю… — вдруг Никитич недоверчиво взглянул на него и спросил: — А ты все это точно видел или тебе показалось?

— Ну, вот, я ж говорил… — обидчиво надул губы прапорщик. — Даже ты не поверил…

— Да поверил я тебе, Мишаня, поверил… Это я так, для ясности размышлений… Ты сам-то не говори больше никому! Ты выбрал самую правильную тактику: ничего, мол, не видел, ничего не слышал! Так ты чего приходил-то ко мне?

— Чайком разжиться: хотел чайку вскипятить, смотрю, а мой напарник все выжрал…

— Чайку дам, — кивнул Никитич. — А сахарку нужно?

— Нет, сахар есть…

— Ну, как знаешь, — Никитич залез в тумбочку, отсыпал в принесённый стакан полпачки грузинского чая. — Вот, держи, пей на здоровье!

— Спасибо, Никитич! — прапорщик Сухоручко взял стакан с заваркой и встал со стула. — Пойду, пожалуй… Спокойного тебе дежурства, Никитич…

— И тебе, Мишаня, без проблем…

И вот, сейчас, когда он увидел двух громил, Никитич понял, что старший Кум не поверил россказням обитателей сто девятой камеры и решил перейти к более активным действиям в отношении Понайотова.

От глаз Никитича не укрылось то, что следователь, капитан Будалов, доставивший строптивого новенького, приятельствует с Бариновым: он давно знал об этом. И Будалов наверняка попросил Баринова «поработать» с новеньким. Знал Никитич и о том, что эти два бугая работают на старшего Кума.

До страшного убийства своей любимой жены Никитич бы давно вмешался: старшему прапорщику претили неправомерные методы воздействия на подследственных со стороны старшего Кума. Но после потери жены ему стало всё равно, более того, неожиданно он стал с пониманием относится к методам Баринова. Но сейчас, когда Никитич самолично пообщался с новеньким, он ощутил в нём какую-то притягательную силу, ему стало по-отечески жаль этого паренька. Почему-то Никитич был уверен, что этот паренёк не по своей вине попал в переделку.

Его синие глаза были такими добрыми, чистыми, что Никитич никак не хотел верить в то, что этот паренёк мог быть грабителем.

Да, Никитичу хотелось ему помочь, и поэтому он предупредил его о тех подонках, с которыми ему придётся сидеть в одной сто девятой камере. А что он ещё мог сделать для него? Пойти против старшего Кума и остаться без работы? На это Никитич никак не мог пойти: он обязан думать о своей дочери и о её двух дочках, которые рано потеряли своего отца.