У Пат не так уж много времени, чтобы принять решение: остаться здесь или отправиться в Англию. Ее мать почти каждый день звонит или говорит со мной, и сегодня утром я настаиваю на решении.

– Я хочу остаться здесь.

– Хорошо. Что сказать твоей матери, если она опять будет звонить?

– Может, лучше всего сказать, что я, м-м, ну да, что я, пока во всяком случае, остаюсь здесь. Ну я посмотрю. Сама не знаю.

Постюма звонит из больницы Хет Феем. Люкас Хейлигерс вчера поздно вечером поступил к ним и умер сегодня рано утром. Знаю ли я кого-либо, кто был ему близок? Нет, сразу, пожалуй, и не скажу.

Что же произошло? Его сосед, нерешительный молодой человек, занимавший одну из комнат в его квартире, вернувшись домой, нашел его со следами кровохарканья и почти без сознания. Он немедленно вызвал «скорую помощь». Переливание крови не помогло.

При нашей последней встрече я с неприязнью высвободился из его колючих объятий, и теперь, узнав о его смерти, чувствую угрызения совести. Словно я оттолкнул от себя утопающего.

Траурное объявление в газете:

Люкас Хейлигерс

9.9.1935–2.5.1991

кремация состоится в узком кругу

I Коринфянам 13

I Коринфянам 13: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества…».

И снова возникает у меня в памяти тот последний вечер.

Цитата из Коула Портера[201] «on friendship»: «If they ever put a bullet through your brain, I’ll complain» [«о дружбе»: «Если пуля в тебя попадет, мозг вышибя, я пожалею тебя»].

Ну в точности отталкивающее тебя, но при этом не лишенное юмора безразличие Патриции. Я поделился с ней, и она еще раз засмеялась.

Газетное интервью с профессором Де Грааффом, который много лет лечил Али Блум. Профессор рассказывает о том, почему он остановился на медицине: «Если вы меня спросите, мог ли я стать кем-либо другим, а не врачом, то, оглядываясь назад, отвечу: нет. Мой отец был врачом, первый в нашей семье. Он всегда был занят своей работой, мы его редко видели. Я думал, что эта профессия меня не интересует. Я хотел стать инженером-кораблестроителем. Но когда пришло время решать, мой выбор, к моему удивлению, был сделан в пользу медицины».

Последняя фраза звучит забавно. Конечно, это бессмыслица, как сказал бы Виттгенштайн, удивиться собственному решению. Только решения других людей могут вызвать у нас удивление.

Вероятно, Де Граафф хочет сказать нечто совсем другое, возможно, что-нибудь в таком роде: я вообще не хотел изучать медицину, мое сердце лежало к кораблестроению, но в конце концов я поддался нажиму семьи и переехал из Делфта, где у меня уже была комната, в Лейден[202]. Нет, это было совсем не легко.

Визит Франка Бёйтендаала, нашего консультанта по психиатрии. Мы завершаем свои рутинные дела и немного болтаем, перед тем как расстанемся.

– А у тебя не возникает желания стать психиатром? – спрашивает он меня. Звучит как комплимент, и ответить нужно любезно.

– Ну, э-э, видишь ли, я прекрасно помню, что раньше представлял себе психических больных как что-то необыкновенное. Скажем, женщина-пастор из Дельф, надышавшись паров из потаенных глубин, изрекает впечатляющие пророчества о судьбе человечества.

Вместо этого приходится иметь дело с убогими горемыками, которые изводят себя вопросом, каков же всё-таки возраст этой оранжевой ящерицы, которая у них на глазах время от времени задом наперед бегает по столу. Короче говоря, никогда никаких глубоких вопросов. Пифия? Забудьте.

Не помню точно формулировку Фрейда, но не говорил ли он о трудности обращать так называемое страдание в действительное страдание?[203]

– А действительное страдание встречаешь именно здесь, в этой больнице?

Франк выражает респект и спрашивает, сколько часов я работаю. Неполный рабочий день? О да, из-за детей, разумеется. Я объясняю, что и не из-за детей я работал бы неполный рабочий день, потому что для меня эта профессия – адская машина: стоит попасть туда всего лишь одной ниточкой своей куртки, чтобы она затянула и искрошила всего тебя.

С этим Франк, пожалуй, согласен и указывает на то, что у врачей, работающих в больницах, порой отсутствует здоровая дистанция по отношению к профессии. Они слишком заняты своими больными, часто к неудовольствию собственной семьи.

– Франк, ты же не имеешь в виду, что врач беспокоится о судьбе своего больного?

– А разве нет?

– Разумеется нет. Врач, прежде всего молодой, в два часа ночи всё еще ворочается в постели из-за высокого – или низкого – уровня кальция или из-за резкого замечания доктора Буассевена, который всегда всё знает лучше и уже давно вычислил ядерный резонанс промежуточного костного мозга, и при обсуждении, в присутствии остальных, накинется на тебя с убийственными результатами своих вычислений: теперь каждому ясно, что пациент страдал параллельным пипозом (см. также Baffy, 1987) и что ты сам полный идиот[204].

– Ну, я всё же думаю, это несколько… нет, мне кажется, ты слишком сгущаешь краски.

– Но, Франк, только представь себе, что больницы превратились бы в места, где врачи окружают своих пациентов любовью, по крайней мере – благожелательным вниманием. Тогда они выглядели бы совершенно иначе? И у врачей было бы совершенно другое выражение лица, когда ты здороваешься с ними в коридорах больницы? Но как это может быть по-другому? На чем делают акцент при обучении медицине?

– На интеллекте, может быть, и не слишком; скорее всего – на настойчивости.

– Славно сказано, но это значит сделаться твердолобым и оставаться таким на протяжении пяти-семи лет. Это никому не удается, и для каждого студента-медика есть риск где-нибудь на третьем или четвертом курсе пойти ко дну.

Чаще всего понимания того, что плыть обратно так же плохо, как продолжать плыть вперед, оказывается достаточно, чтобы хватило сил добраться до другого берега. Но насколько результатом всего этого будет причастность, говорю я ему, сколь велика будет эта причастность к судьбе больного, вот в чём вопрос.

– В больнице всюду, на всех стенах, написано невидимыми чернилами: мы хотим всё знать о вашем митральном клапане, и не приставайте к нам со всякими другими вещами.

– Митральном клапане?