Плацебо выходит за рамки лекарств, оно распространяется и на поведение. Не только то, что дают или делают, имеет значение, но также и то, как при этом смотрят. Поэтому применяют двойной слепой метод исследования при изучении действия определенных лекарств или способов лечения. Это значит, что ни испытуемый, ни испытатель не знают, является ли исследуемое средство настоящим или фиктивным.

Об истории этого выражения мне, собственно говоря, ничего не известно. Кто впервые применил его и в каком значении? Можно было бы сказать: если это слово приобрело его нынешнее значение, следовательно, наша наука осознала сама себя. Конечно, было бы прекрасно однажды найти его первое применение, чтобы можно было воскликнуть: вот когда родилась наша наука!

Но более вероятно, что всё это протекало так же, как и происхождение человека из обезьяны: исторически недоказуемо (у нас есть не историческая, а мифологическая Книга Бытия), и мы, в сущности, сомневаемся, что оно полностью удалось.

Что настоящим и засвидетельствовано.

Что ужасно в инсульте: через полтора года после случившегося человек роется в ящике своего письменного стола и ему попадается на глаза письмо, которое он написал перед инсультом своему старшему сыну в Канаде. Перечитывая письмо, он растроган нежностью, с которой оно написано. Отца охватывает безысходная грусть, ибо он осознаёт, что уже не чувствует такой любви к сыну, как раньше, и во всяком случае никогда не будет знать, что именно нужно будет ему написать.

Кстати, о мозге. Во время практики по неврологии я робко спросил доктора ван дер Стелта, нейрохирурга: «Вы не испытываете страха при операции на мозге? Я имею в виду, если скальпель чуть-чуть соскользнет, то пациент может забыть, что он женат».

«Ты шутишь? – был его ответ, – люди вообще мозгом не пользуются».

Однажды мне пришлось вместе с ван дер Стелтом вести прием в поликлинике. Дементный пациент, менеер Де Хонд, никак не мог уяснить следующий день приема. Когда он вышел, ван дер Стелт сказал: «Da’s geen hond, da’s een rund»[212].

Возможно, даже очень возможно, процент грубиянов и циников среди нейрохирургов чуть выше, чем среди прочих врачей. Это происходит, вероятно, из-за того, что феномен, с которым они имеют дело, куда грубей и абсурдней, чем смерть: к тому же они, вообще говоря, больше других связаны с довольно скверным пристанищем души в макаронном месиве у нас в голове.

Когда я изложил это ван дер Стелту в качестве возможной причины предположительно повышенного уровня цинизма его собратьев по профессии, он расхохотался. «Да никакой души нет, и нигде ей не нужно никакого пристанища, или как ты там выражаешься. А что касается цинизма, знаешь, сколько в среднем зарабатывает в год пластический хирург в Америке? Ну?»

Де Гоойер рассказывает о своих детях. Собственно говоря, они оба – главное в его жизни. И почему именно?

– Антон, ты разве не хочешь расширить свои знания?

Ну а что же мы знаем? Константинополь пал в 1452 году, любовь – сплошное разочарование, при кардиальной астме дают морфин, Рембрандт – великий художник, стареть плохо, секс слишком переоценивают, мы все умрем, перхоть предшествует выпадению волос.

– Но я же не это имею в виду.

Нет, разумеется, он не это имеет в виду. Но тогда что?

– Ну, скорее, что жизнь стоит наших усилий.

– Всех наших усилий? И единственный результат – жизнь?

– Стоит ли издеваться? Наверное, ты считаешь, что жизнь очень даже стоит наших усилий, иначе зачем было бы жить дальше?

– Постой-постой! Мы живем не потому, что считаем, что жизнь стоит усилий. Жизнь – это не поезд, в который мы сели сознательно и по своей воле, предварительно изучив маршрут до станции назначения. Мы постепенно просыпаемся как люди, уже находясь в пути. Сцену посадки в поезд мы вспомнить не можем. Самосознание – это растение, которое годами нужно терпеливо выхаживать, пока Я не появится и не окрепнет. Но тогда будет уже слишком поздно, как сказал бы Беккетт.

А поезд идет себе тысячелетие за тысячелетием. Продолжать ехать не означает считать, что оно того стоит. Это означает самое большее, что ты всё еще слишком труслив, чтобы спрыгнуть. Потому что на каждой двери красуется надпись: «springen mag – sautez si ça vous plait – Sprung erlaubt – salto permesso – please adjust your clothes before jumping off»[213].

Де Гоойера этот ответ не удовлетворил: «Я еще до тебя доберусь!»

В лифте слышу: «У всех этих курильщиков, что закупоривают свои сосуды, к семидесяти годам часто уже по два инфаркта, в том числе и инфаркт мозга, и сплошь и рядом уже нет одной ноги. А мы словчили, курить не курим, а от души поддаем и распеваем себе йодли[214] в Лувре».

По телевизору, в комнате ожидания, друг Хендрикса[215] рассказывает, как тот умер. Когда человек засыпает, то, пройдя несколько шагов, видит он две дыры. Одна – Смерть, другая – Сон. Иногда случается, что человек ступает не в ту дыру, однако вовремя замечает и успевает из нее выпрыгнуть: это пугливое вздрагивание иногда можно заметить у человека вскоре после того, как он заснул. «Now Jimi, being Jimi, wandering into the wrong hole thought to himself. Hey, let’s check this one out for a change! And that’s how it happened» [«Но Джими, пока он был еще Джими, подумал, когда шагнул не в ту дыру: „Эй, посмотрим, а что здесь?“ И вот что получилось!»].

Тейс Крут тоже пошел в эту сторону. За два дня до его смерти я видел, он прогуливался в саду, как всегда, полузакрыв глаза, в которые свет, из которых свет, в которых свет вообще уже больше… Ну да, он взглянул на меня, и я на него, и мы оба попробовали слегка кивнуть друг другу – короткие кивки, которыми обмениваются прихожане после воскресной службы, – и потом снова пошли каждый своей дорогой.

Для него это был прекрасный последний день. Его родители нашли возможным четко и ясно дать понять, что в случае смертельного исхода они ни в коем случае не желали бы, чтобы их обеспокоили в ночное время.

Я ставлю в известность мефроу Улмстейн, социального работника, которая в свое время так мне помогла, и она сообщает, что хочет приехать на похороны. Я тоже хочу, но не смогу высвободить время для этого. Хендрик Терборх скажет несколько слов. Я рассказываю ему, что Тейс однажды весьма своеобразно водил меня за нос. Он настораживается, как служащий загса, с нетерпением предвкушающий анекдот про супружескую пару, – потому что не знает, что он должен сказать, стоя у этой могилы. Лучше всего что-нибудь о том, что злую колючку, сидевшую в этом парне, наконец удалили. Я рассказываю ему о неудавшейся попытке эвтаназии. Нет, на это он не отважится.