балюстрадой. Огромный вес лег на ее суставы, едва ли не разжав веки. Потом она отпустила, и земля внизу встретила вазу огромным хлебком, когда та рухнула в длинный и приятный провал во времени перед тем, как разбиться в славном слуховом техниколоре на патио. Сирена задержалась на балконе на долгий роскошный момент, не опуская рук, не раскрывая глаз, словно зачарованная сомнамбула, и победоносно улыбалась на краю пропасти.

* * *

Цунгали наступал. Его каноэ было загружено всем необходимым: он не доверял этой земле, не ждал, что она его прокормит, и не желал иметь ничего общего с ее народом. Он ощущал себя исцелившимся и сильным, а гребля освежила его. Он чувствовал, что вокруг тонкой лодки узлится и брыкается река, что ее мускулы и его баланс натягиваются как одно целое. Рулить он мог единственной чакрой, поворачивая бедра на ее оси вращения, уютно расположившись ниже ватерлинии, – между водой и его центром была только тонкая кожа борта.

Впереди показался «Лев», и Цунгали быстро оценил расстояние до цели. Когда суда разминулись, мужчины, прищурившись, посмотрели друг на друга так, словно держали в узких линиях прицела. Каждый угадал личность второго, и подозрение отполировало глаза до стали. Они были не более чем в двадцати метрах друг от друга, лодки шли быстро.

«Энфилд» Цунгали, как и дробовик лодочника, прижимался взведенным к ноге хозяина, поворачиваясь вместе с ним, чтобы обеспечить непрерывный путь вверх по течению. Только когда мужчины вышли из поля обзора друг друга, они повернулись навстречу собственному пути. У Цунгали шевелились волосы на затылке, но куда больше его беспокоили птицы. Они молча наблюдали за ним в течение всего путешествия – до его прибытия свистели, каркали и реяли своими красками, но потом затихали, нахохлившись и наблюдая, востря свои вероломные взгляды пощелкиваниями и перестуками клювов. Эффект был внешним, ненатуральным, Цунгали чувствовал в их намерениях знак или сглаз, и это его устрашало.

К сумеркам он достиг того места, где необходимо расстаться с собой; чувствовал, как в безмятежности расшатывается его «я». Он вытянул лодку на берег, не желая путешествовать во тьме с таким тошнотворным ощущением, и разбил простой лагерь, решив не есть и не спать, а оставаться начеку и встретить все, что захочет срезать или рассечь его с голодным коварством. Он повязал над ушами амулеты и заткнул ноздри свитками; продел в язык желтую булавку и – ниже пояса – привесил печати против проникновения. Напоследок, оглядевшись и уперевшись спиной в прочную скалу, он прикрыл глаза талисманами зрения, закрывшими внешнее и позволившими заглянуть в другие миры. С Укулипсой под одной рукой и с коротким резным копьем под другой он был готов ко всему, что посмеет подойти.

Былые наблюдали за ним, испытывая отвращение от варварского высокомерия самозванца. Расставание с «я» на такое краткое время было слишком малой ценой за проход на священные земли, и они оставались в отдалении, не желая контакта с преступившим границы чужаком. Умей они надеяться, то надеялись бы на то, что его пожрут дикие звери или придут низшие люди, чтобы обглодать его безбожные самодовольные кости. Но он встретил утро целым и невредимым и, когда первое тепло коснулось его лица, снял все обереги, столкнул каноэ в воду и направился вверх по течению, с урчащим до самого завтрака желудком.

* * *

Слухи расходятся, как рябь, – концентрические волны, бегущие от точки инцидента. В городах они на мгновение задерживаются, когда упираются во внешние стены, особенно если город – круглый. Меж этих дуг факта и защиты их судят – твердый лакмус камня, соломы и известняка выясняет их происхождение и достоверность так же, как свое происхождение вынуждены доказывать те, кто ночует снаружи, грезя о городе и стабильности. Выдержит история экзамен – просочится во внешний мир в приглушенном или фрагментированном виде.

Когда чудо карнавала достигло ушей обделенных и увечных, тосковавших в тени стен, великая вонь надежды поднялась до небес, а от ее жара вскипела сплетня и началось бурление у ворот. Тогда-то они и стали приходить к дому Сирены. Не имея смелости постучать в возвышенную дверь, они слонялись у стен ее сада, надеясь увидеть – если имели зрение – благословенную даму, уверовав, что уже одна близость к ней исцелит их негодное состояние, что лучезарность лечит.

Белыш с сестрой нашли туда дорогу рука об руку, вымаливая указания до самой поросшей плющом стены. Они несли трости, но, в отличие от тех, что так недавно сожгла Сирена, их каждый год вырезал из деревьев в лесу и белил отец. Глаза Белыша в детстве отняли мухи. Они ползали по нему с первого же момента, когда он покинул утробу, присасывались и овевали потную кожу, пока не отложили яйца в зрачки в возрасте трех лет. В деревне, где он родился, это не было редкостью, но снаружи, на дороге в город, это вызывало жалость у прохожих, и в жизни отца появился небольшой доход.

Как именно ослепла его сестра, оставалось неизвестным. Это случилось внезапно, посреди ночи; все, что она помнила, – боль и ощущение, что ее держат, запутавшуюся в цепкой сонной простыне. С тех пор они вместе странствовали по рентабельной дороге и приносили ненасытному старику еще большую прибыль. Рука об руку они побирались у оживленного тракта, и их образ растапливал сердца странников и размыкал обычно неторопливые кошельки. Отец не знал, что они здесь; он предполагал, что они останавливают своим трагическим видом движение перед городом, а не в нем, придя пред двери чуда.

История, которую они слышали, рассказывала о великой даме, что во время карнавала приглашала к себе домой слепых. Дом был набит ими под завязку; перестук их палок слышался снаружи, как от клювов аистов с крыш. Возможно, она сделает исключение вне карнавального срока для двух столь юных и нуждающихся?

Прибыв на место, они обнаружили, что под стеной рыскают другие с обедненными чувствами и мечтой о сверхъестественном вмешательстве в их неприглядные отчужденные жизни. Белыш, переполненный отвагой утраченной надежды, мягко постучался в садовую калитку. На его призыв ответил оглушающий взрыв стекла, словно по ту сторону стены изверглось какое-то ужасное злобное орудие из воды и хрусталя. Сестра вцепилась ему в руку, и они быстро засеменили прочь от места происшествия, в страхе перед подобной реакцией или перед обвинениями в бедствии, которое свершилось с такой жестокостью. Большая часть бежала вместе с ними, и лишь немногие остались наблюдать за внезапным исходом. Они были глухими.

* * *