Вогнав седан в прозор между какой-то смирной «Маздой» и «Тойотой», он расслабляется и, подчиняясь общей вялости, небыстро движется в своем ряду. Недавнее, утреннее беспокойство за Зою, тем более страх улетучиваются, осознание своей беспомощности сменяется обратным чувством — своего всемогущества, подконтрольности их с Зоей личного бытия. К мозговым коммуникациям подключается отлично знакомый абонент — беспросветно тупой, приставучий нагибинский двойник, обыкновенно выдающий сентенции настолько плоские, что смысл в них ощущается, как вкус в затвердевшей мутноватой камеди вишневого дерева. Вот и сейчас если вычленить рациональное, здравое из бубнения паразита, то мыслишка окажется примитивной до жути — жизнь удалась. Он, Мартын, сверхвостребован, у него своя клиника, медицинский процесс в которой жестко регламентирован алгоритмами работы ISO стандарта; он, подобно знаменитым истребителям «Стейнвеев», дает в прямом эфире безупречные концерты, которые транслируются на Европу и мир (еще в девяносто восьмом он, худощавый, напряженный юноша, давал свой первый международный мастер-класс в Женеве и за его манипуляциями наблюдали две сотни хирургов в зрительном зале и еще двенадцать тысяч человек, рассеянных по свету). Действительный член ОПРЭХ и ESPRAS, он имеет двенадцать патентов на завидные изобретения в области пластической и реконструктивной микрохирургии. Что касается фейслифтинга, сам Рамирес здесь назвал его своим наследником, «новатором, заглянувшим дальше края» (ах, с каким восторгом смотрел на покрытые пигментом, все в наростах и вздувшихся жилах, безошибочные руки этого восьмидесятилетнего старика, в каждом жесте которого пели ограниченная только естественным пределом свобода и огромнейший, непогрешимо-выверенный опыт). В ринопластике, по всеобщему признанию коллег, с ним сравнятся разве только Левандовский и Кински. В ринопластике, как написали в строгом и нещедром на цветистые метафоры «Европейском вестнике эстетической медицины», он, Нагибин, «конечно, меньше, чем бог, но и больше, чем человек».

Да и хер с репутацией, с именем — он, Нагибин, свободен, он может заниматься делом, следовать предназначению, ни в чем не будучи стесненным; он может жить в своей стране, ходить по улицам, на которых он вырос, ежедневно ловить уменьшительно-ласкательные и забористый мат русской речи, без тетешкающих переливов которой сам воздух как будто становится пресным, каким-то генетически модифицированным. Когда учился в Сеченовке, всерьез подумывая о том, чтобы свалить, уверенный, что только в Лозанне или Лондоне найдет вот это равновесие между собой и миром, между тем, что готов и способен отдать, и тем, что надеется от мира получить. Но мир изменился быстрее и больше, мгновенней, обвальнее, чем мог Нагибин ожидать. И глазом моргнуть не успел, как не осталось разницы между благами, которые он мог стяжать бы там, за рубежом, и теми, которые — здесь. Глобальный мир вдруг обнаружил чудовищный и ненасытный спрос на тот товар, который предлагал Нагибин, на то искусство, в котором Мартын был не последним. (Двойник Нагибина наткнулся, Мартын узурпировал право вещания — дальше он сам.) Мартын на переднем краю исполинской борьбы за всеобщее соответствие идеалу — стандарту вечно юной стройной девушки с длинными навощенными ногами, стиральной доской живота, высокой и упругой грудью и, наконец, лицом, где эротический соблазн математически сосчитан и вычерчен как по лекалам (от точки смыкания губ Анджелины Джоли до пика подбородка Сальмы Хайек, от козелка Скарлетт Йоханссон до нижнеглазничного края Миллы Йовович). Можно сколько угодно говорить о том, что каждый человек единственен и неповторим, о чем по десять раз на дню Мартын повторяет молоденьким пациенткам, которые считают себя никчемными утконосами и никому не нужными лошадьми. Можно сколько угодно говорить, что горбинка или вздернутый, как у питбуля, кончик носа или несколько даже олигофреническая тяжесть подбородка сплошь и рядом придают женским лицам исключительную прелесть, что неправильность, резко индивидуальное нарушение классических соотношений может восхитить, в то время как, напротив, безупречная соразмерность и дотошная пригнанность друг к другу характерных черт оставляют окружающих мужчин равнодушными: глазу не за что зацепиться. Можно сколько угодно говорить, что по — польски красота — урода и красивым становится тот, кто способен настоять на своем уродстве. Но этот современный идеал безжалостно объективен, и все, что лежит за его границами, должно быть отсечено. Он рожден под южным знойным солнцем, этот идеал, в его жилах течет гремучая смесь африканской, азиатской и, разумеется, латиноамериканской крови (чем дряхлее цивилизация — в данном случае европейская, — тем моложе, тем ближе как будто к началу времен ее сексуальный идеал), у него хищный очерк скул, жадно вывернутые чувственные губы и особое строение глазного райка, дающее эффект неотличимости девической невинности от б…декой искушенности. В нем нет второстепенных мелочей, и над его созданием вместе с Мартыном ежедневно трудятся сотни тысяч людей — фотографов, операторов, клипмейкеров, графических дизайнеров, наклейщиков и упаковщиков.

Люди стремятся быть равными. О, какая тут, казалось бы, заложена титаническая бомба, состоящая из концентрированной зависти и чистейшей обиды, из беспримесной злобы и кристального отчаяния; о, казалось бы, где-где, а уж в этой плоскости предусмотрено природой столь великое неравенство, что его ничем нельзя компенсировать и нивелировать, загладить и покрыть: одни, красивые и сексуальные, купаются в лучах всеобщего обожания — другим не достается ни корпускулы. Но на самом деле все гораздо проще: для того чтобы поверить в достижимость равенства в этой плоскости, нужно было всего-то объективизировать человеческую красоту.

После столь кровопролитных политических экспериментов канувшего в Лету двадцатого столетия, после газовых камер Освенцима и печей Дахау, Беломорканала и Колымских лагерей, после красных кхмеров на решение вопросов равенства людей разных рас, классов, дарований навсегда наложен мораторий, словно бы повешена табличка «не влезай — убьет». Не надо великих идей, не надо вселенской коммуны — пусть будет разность человеческих возможностей от Сороса и Гейтса до бомжа на Курском вокзале. Но если нельзя добиться справедливости в распределении доходов, богатств, интеллектов, дарований, если Ваня Колотовкин из краснодарской «Кубани» никогда не заиграет так, как Лионель Месси на Ноу-Камп, ибо Господь или природа обделили его уникально бойкими ногами, если, как сказал Владимир Горовиц, все хорошие пианисты — либо геи, либо евреи, то в качестве своих телесных поверхностней соревноваться могут — и с успехом — все. Не надо думать, что эйдосы голливудской молодости и рекламного здоровья — фарфоровые зубы и гладкая, подтянутая кожа — есть мираж для путника в пустыне; напротив, их близость воздействует на потребителя успокоительно, и он согревается мыслью о том, что может выглядеть не хуже любого экранного чуда. Да, операции в нагибинском всемирно знаменитом «Эдельвейсе» стоят от восьми тысяч евро, но вряд ли это может оказаться для кого-то неодолимой преградой, если только человек не существует по модели выживания, общепринятой сто лет назад, — с натуральным хозяйством, с каждодневной борьбой против смерти, голода и холода. Достаточно принадлежности к «среднему классу». Любая офисная баба или офисный мужичонка в состоянии — потуже затянув поясок — скопить за год, за полтора запрошенную сумму. За качество поверхности не нужно умирать — достаточно только платить. Заполучи ты качество, и иллюзия бессмертия, химера равенства (других не хуже, не кривее, не рябее), фата-моргана справедливости обретены. Вот оно где чаемое равенство коммунистических утопий — перед зеркалом. Не перед тем, в котором Ходасевич увидел желто-пегого, полуседого старика, не перед устрашающим лицом метафизического одиночества и неизбежной смерти — перед сияющим фруктовым воском лицом вечной юности и как бы бесконечности земного, плотского существования.