Ларош-Боассо рассказал ему о наследстве Варина и постарался убедить Фереоля в том, что для всех протестантов посрамление фронтенакских бенедиктинцев будет большим достижением. Эта стрела попала в цель.

— Стыд и посрамление римской церкви! — вскричал Фереоль. — Давно мы ждали этого! Я готов пожертвовать жизнью моей и моих детей, чтобы помочь вам победить этих жадных до чужих денег монахов… К несчастью, я боюсь, что мой родственник не в состоянии свидетельствовать в вашу пользу; по правде говоря, его рассудок помрачен безвозвратно. Он проходил здесь месяц тому назад и сел перед нашим домом, где раньше часто бывал. Мои дети боялись его и не смели к нему подойти. Когда я возвратился с пастбища, то увидел его, он был в лохмотьях, очень грязен и страшен. Он меня узнал, но, когда я задал ему какой-то вопрос, ответом были лишь бессвязные слова и глупый смех. Он не захотел войти в дом, зато когда ему принесли пищу, он с жадностью набросился на нее. Потом он нас оставил и с того времени бродит по окрестностям и живет неизвестно чем. Мы часто его встречаем, но он всегда убегает при нашем приближении и прячется в зарослях, куда мы обычно не ходим. Однако так как он мой родственник, я время от времени кладу в те места, где он бывает, хлеб или каштаны; и эта пища всегда исчезает на другой день. Вы видите, что этого Жанно нелегко схватить; к тому же я думаю, что в некоторые минуты к нему вообще опасно подходить.

— Я все-таки хочу попробовать, друг Фереоль, — продолжал барон, — вот этот человек обещает не только подойти к этому несчастному сумасшедшему, но и усмирить его, как только найдут его следы… Не правда ли, Фаржо? — обратился он к бывшему лесничему, который тотчас после ужина сел у огня.

— Да, да, барон, — отвечал Фаржо с уверенностью, — мы давно знакомы с Жанно, и я знаю средство, чтобы смягчить его нрав… Правда, он прежде был не так дик, как теперь, но я ручаюсь, что он не убежит, если узнает меня или только услышит мой голос.

Горец, столь сильно чтущий кровные узы, потребовал от барона обещания, что Жанно, его родственнику, не будет причинено никакого вреда и что его выпустят на свободу после того как допросят. Потом условились, что Фереоль и Рюбен проводят завтра охотников в лес Со, где сумасшедший, как и прежде, поддерживал добрые отношения с жеводанским зверем.

— Это прекрасно, — сказал Легри, когда они договорились о некоторых деталях, — но мы должны поторопиться. Этот Леонс и его люди начинают меня сильно беспокоить. Если волк действительно ранен, с ним можно легко справиться, а мы не должны позволить племяннику приора опередить нас.

— Ну, Легри, — сказал барон, — мы покинем дом при первых лучах солнца. Чего вы еще хотите?

— Я ничего не хочу, Ларош-Боассо, совсем ничего, — возразил Легри с досадой, — теперь, когда ваше предприятие столь удачно движется, я вижу, что вы несколько охладели к своей изначальной цели… Вы гораздо более заняты Жанно, чем зверем.

Барон сказал ему несколько слов шепотом, чтобы его успокоить.

— Хорошо, хорошо… Но я должен завтра же убить жеводанского зверя, — упрямо заявил Легри и сел у огня с надутым видом. Барон презрительно пожал плечами. Впрочем, беседа продолжалась недолго. Путешественники устали и чувствовали потребность собраться с силами для завтрашнего дня, который обещал быть тяжелым и полным опасностей. Ларош-Боассо выразил желание идти спать. Но Фереоль попросил его прочесть вместе с крестьянами молитвы, которые, по обычаю, читались каждый вечер.

Ларош-Боассо понимал, что отказ оскорбит хозяина; но полтора часа чтения псалмов и молитв показались ему сущим наказанием. Он сказал, что его клонит ко сну до такой степени, что он не может исполнить эту обязанность с необходимым благоговением. Фереоль нахмурил брови, однако только пробормотал:

— Написано: «Молитва облегчает, а размышление живит ум». Да простит Господь грешнику и ветренику!

Через несколько минут путешественники легли спать, одни на постелях своих хозяев, другие на сене в конюшне, где дыхание скота поддерживало тепло. Часть ночи можно было слышать среди рева ветра серьезный и монотонный голос главы семейства, который давал религиозное наставление своим детям.

На другое утро, на рассвете, как был договорено, охотники под предводительством самого Фереоля и его старшего сына вышли из фермы в лес, где надеялись найти Жанно и его страшного друга жеводанского зверя. Все шли пешком; затруднения и опасности пути не позволяли употреблять лошадей в этой части страны. Ларош-Боассо и сопровождавшие его были вооружены; но Фереоль и его сын взяли только палки, окованные железом. Небо было серое; солнце еще не взошло. Слой снега, выпавшего ночью, скрывал неровности почвы своей однообразной белизной. К счастью, ветер утих, и день обещал быть погожим.

Путешественники шли по следам, оставляемым проводниками на снегу. Несмотря на эту предосторожность, они спотыкались почти на каждом шагу, а падение могло быть чревато серьезными неприятностями: с проложенных дорог они уже сошли, и теперь то спускались с крутых обрывов, то шли вдоль пропастей, глубину которых взор не осмеливался измерить. Снег, прилипавший к ногам, увеличивал опасность. Глубокая тишина царствовала в этой пустыне, как будто брошенной всеми живыми существами. Ни одна хищная птица не носилась вокруг обнаженных вершин. Собаки, которые при выходе с фермы весело бежали впереди охотников, теперь не отходили от них, осколки лавы ранили их лапы, а отсутствие всяких следов дичи заставляло беречь для другого случая свои силы и пыл.

Шли около часа, однако лес Со еще не виднелся, и Легри, не такой крепкий, как его товарищи, начал роптать.

— Мы приближаемся, — сказал Фереоль со своей ясной серьезностью, — но если вы теперь жалуетесь на сложность дороги, что же будет, когда мы придем в Со?

Понадобилось еще полчаса, чтобы дойти до назначенного места; глухой и глубокий шум, производимый падением воды, становился все сильнее по мере того, как они приближались. Когда путешественники наконец с трудом взобрались на вершину скалы, они вдруг ощутили, что их окружают таинственные и грозные силы природы.

Четыре горы разной высоты образовывали квадрат, так что их подножия с первого взгляда как будто соединялись. Однако между этими подножиями шла долина, глубокая, как пропасть, деревья и груды камней беспорядочно заполняли ее пространство. Многие деревья были изломаны обрывами, лавинами, даже ветром, врывавшимся иногда в это ущелье. Колоссальные папоротники, дикий терн и заросли колючих кустов делали эти места совершенно непроходимыми.

Несколько потоков, спускавшихся с горы, низвергались в эту долину. Самый значительный падал с горы, находившейся напротив охотников, и составлял каскад. Холод был еще не силен, потоки не замерзали и обрисовывались как черные и серые полосы на белом снегу. Эти водопады, которые спускались со склонов ущелья, соединялись в центре долины, но образовавшийся поток терялся под землей.

Это необычное место охотники должны были старательно осмотреть; с первого взгляда даже самые смелые могли сомневаться в успехе предприятия. Однако они пошли по границе этого неправильного леса и осмотрели места, где несколько раз видели следы Жанно и зверя. Самые внимательные исследования не произвели никакого результата. Никаких следов человека или зверя не виднелось на снегу. Собаки шли, высоко подняв нос, как будто сами пугались своего дела.