— Иввваника! — прорычал Гордей-воин.

Селяне разом ахнули, а кто-то и запричитал.

— Убью! — прошипел Гордей.

— А вот это, мил-человек, не получится, — я руку от щеки его убрала и в лес отправилась, обронив на последок: — Чаща моя зело младенцев жалует, но коли девица попадется невоспитанная, то воспитанием не брезгует.

И тут из толпы крик истошный раздался:

— Доченька! Моя доченька!

Я обернулась, плечами пожала, да и ответила:

— Отдадим. Вот как только перевоспитаем, так и отдадим. Если перевоспитается, конечно. В таком-то возрасте перевоспитывать оно дело сложное.

И уже когда в лес входила, услышала крик Осмомысла:

— Спасибо тебе сердешное, госпожа лесная ведунья!

Обернулась, голову склонила, благодарность принимая, и весело обратно зашагала. Настроение такое стало возвышенное. На небосклон посмотрела, там солнышко яркое по-утреннему свежее на небо поднималось. Самое паршивое время для нежити это когда солнышко на небо поднимается.

И тут они ударили!

Разом, едиными силами, всей мощью!

Я захрипела, да на колено свалилась, из последних сил за клюку свою держась. А где-то там, взревел от боли мой леший, у него же клюка Гиблого яра была! Он удар и принял весь!

И я бы упала, там же на месте упала бы, но леший, мой леший, он ведь погибнуть мог! И ударила по земле, ладонью открытой, ближайший источник до поверхности земли поднимая, а едва воды коснулась, отправила Воде одно единственное словечко-сообщение: «Стой!».

А вот опосля и рухнула.

«Валкирин, проклятая тварь! Уничтожу!!! Я тебя уничтожу, девка беспутная, кровью своей клянусь — уничтожу! И могилы у тебя не останется!»

Мне говорила это ведьма. Самая прекрасная ведьма на свете. Глаза ее были, что озера синие, а глубины в них имелось поболее, чем в море-океане. Красивые глаза. Такие красивые, что смотреть в них хотелось, глаз своих не отводя, и тонуть, во глубине тонуть, и чтобы легко было и хорошо, и невесомо так. В саму глубину не хотелось, там опасность таилась, я то чувствовала, но отдохнуть, хоть на миг отдохнуть да позволить себе вот так плыть по течению теплому, мне хотелось.

— Веся, посмотри на меня! — а то другой голос.

Властный, повелевать привыкший, сильный голос и требовал он подчинения.

— Веся, пожалуйста, посмотри на меня…

И руки теплые. Шершавые чуток, сильные, да вместе с тем нежные, по щеке пальцы скользят, но в движении этом и ласка, и напряжение чувствуется.

— Веся, просто открой глаза!

Снова повелевает, повелительный мой охранябушка. Точно охранябушка, касается осторожно, бережно, ни на что не покушаясь, ни на чем не настаивая. А я глаза его вспомнила — красивые у него глаза, цвета неба синего, что тучами предгрозовыми частью закрыто. Только вот в таком небе, в нем угроза лишь на поверхности, только на первый взгляд, а потом, потом-то знаешь точно, что снова засияет солнышко, дождем омытое, и засверкает каждый куст, каждый листочек, каждое дерево, каждый цветочек, засияет и заискрится, от того и не страшно в глаза архимага смотреть. Мне не страшно.

— Веся…

— М? — отозвалась я.

Усмехнулся, обнял крепче, да и спросил:

— Стало быть, слышишь?

— Стало быть, слышу, — согласилась я.

— А чего тогда молчала? — мрачно спросил он.

— Ну, я сравнивала, — созналась сонно.

— Сравнивала что? — снова голос требовательный, сразу очарование теряется, и уже понимаешь, что не охранябушка это, а Агнехран-маг.

— Глаза ваши сравнивала, — раздраженно ответила я, и голову повернув, уткнулась лицом в рубашку маговскую.

И хорошо так.

И спокойно. И вот так отдыхать мне понравилось больше, чем в глазах ведьмы тонуть, и безопаснее оно как-то.

— И… как? — вопросил Агнехран.

— Твои лучше. Нет у ведьмы красивше, с этим не поспоришь, но твои роднее, и добрее, и лучше. Хоть ты и маг.

Хмыкнул, к себе на миг так крепко прижал, что не вздохнуть, но сразу помягче стал, хоть и не отпустил. А я тогда уж и спросила.

— А что ты тут делаешь? Это ж лес Заповедный.

Усмехнулся снова, к виску моему губами прикоснулся, и прошептал:

— А до леса Заповедного, Весенька, ты два шага не дошла.

Вот тут то я глаза и открыла.

Смотрю — а надо мной полог натянут тканевый, светлый такой, да со знаком маговским. Голову приподняла, гляжу — маги лагерь прямо под лесом разбили, ходят по деловому, столбы какие-то заклинают. На лес свой поглядела — там, слава силам небесным, лешинька мой стоит. Злой аки дьявол какой, которого посреди сна разбудили, да к работе приспособили. В руках клюка яра Гиблого, с правой стороны от него Ярина стоит, нервная, слева Леся, вот она счастливая, делает предположения по поводу того, что мы тут скрытые ото всех делаем, и предположения те — одно другого пошлее.

«Лешинька, очнулась я» — сообщила другу сердешному.

Тот облегченно выдохнул, глаза прикрыл, и поняла я — сам едва держится.

«Что случилось-то?» — вопросил он.

«А мне бы и самой понять, — призналась ему. — Догадки смутные есть, но обмозговать то надо, обдумать крепко».

«Пока что так вижу, — ответил лешинька, — водяной да болотники Гиблый яр серебряной водой наполнять начали. От воды той только нежити только и вред же, но от чего-то по нам удар пришелся. От чего так?»

«Не знаю, — призналась я».

«Архимаг с тобой?» — зло спросил леший.

«Он».

«А аспида не видать, к слову».

«Да и не велика потеря, — ответила я. И тут же спросила: — А он в порядке?»

И глухое рычание из самого леса мне послышалось.

«Был, меня поднял, да и исчез в портале алхимическом».

«Значит в порядке, — успокоилась я.»

«В лес вернись! — потребовал леший».

А я глаза открыла.

И утонула. Или взлетела. Или еще что-то, но я или парю, или плыву, или лечу — хорошо так. Охранябушка мой, без глаз подведенных, в рубашке белой шелковой, черные волосы чуть растрепались, а взгляд добрый такой, и улыбка теплая. Не удержалась я, руку протянула, к улыбке прикоснулась, и на улыбку его, своей улыбкой ответила.

— Хорошо с тобой, — прошептала тихо.

— Вот и мне с тобой, — сказал он в ответ.

Я руку уронила обессилено, да теперь груди его касалась, а там под пальцами биение сердца ощущалось, да я и ладонь прижала чуть крепче. А он своей накрыл, и с силой прижал, и спросил вдруг: