Роза тоже засмеялась. Парик в самом деле походил на дохлую белку или кошку, хотя Роза его выстирала и причесала; на него было неприятно смотреть.

— Боже мой, Роза, я подумала — что это она мне привезла дохлую белку? Если я такое надену на голову, то, пожалуй, кто-нибудь меня подстрелит!

Роза нахлобучила парик себе на голову, чтобы продлить веселье, и Фло так хохотала, что стала раскачиваться на койке взад-вперед.

Переведя дыхание, Фло сказала:

— Зачем у меня на кровати эти решетки? Вы там с Брайаном хорошо себя ведете? Не деритесь, это действует отцу на нервы. Ты знаешь, сколько желчных камней из меня вынули? Пятнадцать! Один большой, как куриное яйцо. Они у меня где-то лежат. Я привезу их домой.

Она принялась дергать простыни в поисках камней.

— Они были в склянке.

— Они уже у меня, — сказала Роза. — Я отвезла их домой.

— Да? А отцу показала?

— Да.

— А, ну, значит, вот они где, — сказала Фло, легла и закрыла глаза.

У Розы и ее брата Брайана было несколько тем, на которые они могли говорить спокойно, не опасаясь зайти в тупик из-за несходства принципов или декларируемых позиций. Одной из этих тем был Мильтон Гомер. Оба помнили тот случай, когда они вместе болели корью и на двери дома висело предупреждение о карантине — очень давно, еще был жив отец и Брайан еще не ходил в школу — и по улице к дому подошел Мильтон Гомер и стал читать объявление вслух. Они слышали, как он идет через мост, жалуясь, как обычно, громко, во всеуслышание. Когда Мильтон Гомер шел по городу, его всегда было слышно — он орал на собак и запугивал деревья и телефонные столбы, вспоминая какие-то старые обиды, если только рот у него не был набит конфетами.

— Я этого не делал, не делал и не делал! — вопил он, колотя по ограждениям моста.

Роза и Брайан отодвинули в сторону стеганое одеяло, которым Фло занавесила окно, чтобы они не ослепли.

— Мильтон Гомер, — уважительно сказал Брайан.

Тут Мильтон Гомер увидел объявление на двери. Он свернул с дороги, взошел по ступенькам крыльца и прочитал объявление. Он умел читать. Он ходил по главной улице городка и громко читал вывески.

Роза и Брайан помнили тот случай и соглашались между собой, что это была боковая дверь, куда Фло позже пристроила веранду; сначала там было только покосившееся деревянное крыльцо, и оба помнили, как на нем стоял Мильтон Гомер. Если объявление о карантине висело на боковом крыльце, а не на входе в лавку, значит лавку на карантин не закрыли; такая странность могла объясняться только тем, что санинспектор побоялся связываться с Фло. Роза этого не помнила; она помнила только Мильтона Гомера на крыльце — как он склонил голову набок и поднимает кулак, чтобы постучать в дверь.

— Корь, а? — сказал Мильтон Гомер. Стучать он все же не стал; он приблизил голову к двери и заорал: — А я не боюсь!

Потом он развернулся, но со двора не ушел. Он подошел к качелям, сел, взялся за веревки и принялся качаться — сперва мрачно, потом с нарастающей яростной радостью.

— Мильтон Гомер на качелях, Мильтон Гомер на качелях! — закричала Роза. Она перебежала от окна к лестничной площадке.

Пришла Фло — Роза и Брайан не знали откуда — и выглянула в боковое окно.

— Ничего им не сделается, — сказала она, удивив детей.

Роза думала, что Фло возьмет метлу и выгонит Мильтона Гомера. Позже она задавалась вопросом: может, Фло его боялась? Нет, вряд ли. Видимо, дело было в особых привилегиях Мильтона Гомера.

— Я не могу сидеть на качелях после Мильтона Гомера!

— Ах ты! А ну, марш обратно в постель!

Роза вернулась в темную вонючую комнату, полную кори, и стала рассказывать Брайану историю, которая, как она точно знала, ему не понравится.

— Когда ты был маленький, пришел Мильтон Гомер и взял тебя на руки…

— Нет!

— Пришел и взял тебя на руки и спросил, как тебя зовут. Я помню.

Брайан подошел к лестнице:

— Правда, что Мильтон Гомер приходил и взял меня на руки и спросил, как меня зовут? Правда? Когда я был маленький?

— Скажи Розе, что он и с ней то же самое сделал!

Роза знала, что это вполне возможно, хоть и помалкивала насчет себя. Она не знала точно, правда ли помнила, как Гомер Мильтон держал Брайана на руках, или ей кто-то об этом рассказал. Каждый раз, когда в каком-нибудь доме появлялся новый ребенок — в совсем недавнем прошлом, когда дети еще рождались дома, — Мильтон Гомер уже был тут как тут и просил позволения увидеть ребенка, а потом брал его на руки и произносил речь, всегда одну и ту же. Смысл речи заключался в том, что если ребенок выживет, то следует надеяться, что он будет вести христианскую жизнь, а если умрет, то следует надеяться, что он отправится прямиком в рай. В общем, то же, что и при крещении, хотя Мильтон не взывал к Отцу и Сыну и не использовал воду. Он все проделывал от себя лично. В эти минуты на него нападало заикание, которым он обычно не страдал, — а может, он заикался специально, чтобы придать важности моменту. Он широко открывал рот и раскачивался взад-вперед, сопровождая каждую фразу сопением.

— И если дитя… если дитя… если дитя… выживет…

Много лет спустя Роза воспроизводила эту сцену в гостиной у брата — качалась взад-вперед, декламируя речитативом, и каждое «если» вылетало у нее изо рта, как шипение бомбы, готовой взорваться и принести большие потрясения в человеческую жизнь.

— Оно будет вести… добродетельную жизнь… и не будет… не будет… не будет… не будет грешить. Оно будет вести… добродетельную жизнь… добродетельную жизнь… и не будет грешить. Не будет грешить!

— А если дитя… если дитя… если дитя… умрет…

— Хватит, Роза. Достаточно, — сказал Брайан, но при этом смеялся. Он мирился с театральными представлениями Розы при условии, что она изображала Хэнрэтти.

— Как ты можешь это помнить? — спросила Феба, золовка, надеясь остановить Розу, пока та не увлеклась, не затянула представление и не рассердила Брайана. — Ты видела, как он это делает? Так часто видела?

— О нет, — несколько удивленно ответила Роза. — Я не видела, как он это делает. Что я видела, так это Ральфа Гиллеспи, который изображал Мильтона Гомера. Это мальчик из нашей школы.

* * *

Другой общественной работой Мильтона Гомера, как помнили Роза и Брайан, было маршировать в разных парадах. Парадов в Хэнрэтти устраивали много. Парад оранжистов двенадцатого июля; парад кадетов-старшеклассников в мае; парад школьников на День империи, парад Церковного легиона, парад Санта-Клауса, парад ветеранов «Клуба львов». Для жителя Хэнрэтти не было оскорбления страшней, чем сказать, что он обожает красоваться в парадах; однако почти всем жителям города (собственно города, разумеется, Западный Хэнрэтти в это понятие не входил) выпадал случай пройтись у всех на виду в какой-нибудь организованной и одобряемой обществом процессии. Чего никак нельзя было делать, так это показывать, что участие в параде тебе приятно; напротив, участникам полагалось прикидываться, что их против воли вытащили из желанной безвестности и теперь они готовы исполнить свой долг и всей душой преданы идеям, которые провозглашает этот парад.