— Никогда, предательница! Никогда ты отсюда не выберешься! — оборвал ее старейшина Купфертэллер. — Тут вам и смерть заслуженная и лютая!

— Нас откопают! — яростно рявкнул Фицджеральд. — Слышишь, ты, сволочь бородатая, нас откопают, и я лично посмотрю, какого цвета у тебя кишки!

— Похвальное стремление, — промурлыкал старейшина. — Жаль, неосуществимое. Вас не откопают. Сейчас там наверху злые гномы начнут убивать и насиловать людей. Думаешь, люди откажутся убивать и насиловать гномов?

— Дурак ты, старейшина… — вздохнула гномка. — Ничего у вас не получится. Просто потому, что ты дурак. У дураков никогда ничего толком не выходит. Убивать и насиловать, говоришь? А то, что многие люди и гномы давно уже дружат, ты заметил? А то, что некоторые уже любят друг друга, что уже первые смешанные семьи вот-вот появятся? Да что там — уже появились! Конечно, где ж тебе было замечать, ты так старательно ненавидел! Так долго копил в себе бессмысленную злобу! Вам удалось поймать нас в ловушку? Это последняя ваша удача, старейшина. Других не будет. Ненависть слепа, старейшина Купфертэллер, она никуда не ведет… сдавайтесь-ка, пока не поздно!

«Ненависть слепа, — подумал Фицджеральд. — А ведь это и тебя касается, Тэд Фицджеральд, слепой стрелок, прозревший так поздно, чуть было не опоздавший прозреть…»

— Какая яркая философия, — насмешливо откликнулся старейшина. — Я даже не знал, что у нас такая красноречивая владыка… была. Но цветистые речи — ничто, когда в ход идут секиры, а сейчас время секир и боевых молотов, Время Топора.

— Время Топора? — язвительно переспросила гномка. — Час Дураков — это точнее!

— Что ж, по крайней мере нам не в чем будет себя упрекнуть! Никто не скажет, что мы даже не попытались! — отчеканил старейшина Купфертэллер.

— Я скажу! — воскликнула гномка. — Скажу, что вы даже не попытались хоть что-то понять! Мудрые наставники! Вы так часто говорили другим: «Иди, подумай над этим!» Вот только сами-то вы давно ль проделывали это полезное упражнение?

— Я даже отвечать на это не стану, — откликнулся старейшина. — С девушками не спорят. Они для другого предназначены. А ты что молчишь, Фицджеральд, враг наш?

— Я тебе все скажу, когда выберусь отсюда, — прорычал Фицджеральд.

— Что ж, значит, разговор не состоится, — подытожил старейшина. — А вместо того, чтоб нахально учить других пониманию, вы б лучше к словам моим внимательней прислушивались. Я ведь сказал, что вам отсюда не выбраться, разве нет? Очень скоро вы поймете, почему. Прощайте!

Где-то наверху под самым потолком раздался натужный скрежет задвигающейся каменной плиты, и все смолкло.

— Сволочь, — сказал Фицджеральд. — Что он имел в виду?

— Не знаю, — отозвалась гномка. — Правда не знаю.

Знание пришло ледяным отдаленным шумом. Шум приближался, перерастая в белое шипение, а потом прозрачный язык воды лениво вкатился в зал, облизывая все, до чего смог дотянуться.

— Вода… — уже понимая, что происходит, прошептал Фицджеральд. — Откуда она тут?

— Идем скорей! — воскликнула владыка, увлекая его за собой. — Если мы найдем отверстие, его можно будет заложить камнем!

Второй прозрачный язык выкатился из другого угла. За ним последовал третий. Потом четвертый. Пятый…

— Отверстий слишком много! — с отчаянием сказала гномка, устанавливая очередной камень. — Не успеть.

— Не успеть? — Фицджеральд опустил подтащенный камень прямо в воду и посмотрел на владыку.

— Не успеть, — ответила она. — Вода… вода прибывает слишком быстро. А нас… нас только двое…

— То есть, даже если мы будем стараться изо всех сил, мы все равно утонем? — промолвил Фицджеральд.

— Даже если бы нас было десять… — выдохнула владыка. — Эти мерзавцы все учли… воду не сдержать… наверх не пробиться… а где-то там, за стеной, они готовят нападение, и их никто не остановит.

— Что касается нападения — мои люди получили соответствующие приказы, думаю, гонцы в Олбарию уже посланы. — Фицджеральд окончательно отпустил камень и выпрямился.

Он был так прекрасен, что у гномки дух захватило. Аж слезы на глазах выступили.

— Гонцы? — спросила она, чтоб что-то сказать, в свою очередь разгибаясь от бесполезной работы.

И теперь уже замер Фицджеральд. Он, конечно, всегда видел, что она красива, но никогда не подозревал, что до такой степени, просто не разрешал себе подозревать, даже смотреть не разрешал, а теперь… раз все едино погибать, как не заметить, что она прекрасней звезд небесных?!

— Гонцов двое. Человек — морем. Птица — воздухом, — пояснил Фицджеральд. — Ничего, лорд-канцлер найдет, чем встретить этих мерзавцев. Да и у нас, на острове, они ничего особенного натворить не сумеют. Сами же гномы их так взгреют…

— И то верно, — кивнула владыка.

— А теперь подойди ко мне, — сказал Фицджеральд, это было сказано с той особой интонацией, которая понятна двоим, только двоим, а прочие вообще ни черта не понимают!

— Зачем? — с той же интонацией откликнулась гномка.

И Фицджеральд вздрогнул от счастья. Еще ничего не было сказано — и уже было сказано все. Счастье было резким, как удар кинжала. И недолгим, словно жизнь после такого удара. Противно хлюпающая под ногами вода напоминала об этом каждый миг.

Что ж, они хотя бы умрут сражаясь.

— Просто подойди, — промолвил он. — Вот так.

Она вовсе не казалась испуганной, она…

— Обними меня, — потребовала гномка.

— Что?! — Фицджеральд собирался сказать это сам, но… услышать это со стороны еще приятнее.

— Скажи мне все, что хотел, — попросила гномка, запрокидывая голову и глядя ему прямо в глаза. — Скажи…

— Я люблю тебя, Гуннхильд Эренхафт, — шепнул Тэд Фицджеральд. — Люблю, и… Это счастье — погибнуть рядом с тобой. Мы будем таскать эти чертовы камни! Мы умрем рядом! Умрем сражаясь!

* * *

— Что ж, упражнений на сегодня достаточно, — довольно кивнул маэстро Терциани. — Теперь, когда у тебя окончательно перестало получаться что бы то ни было, ты наконец на верном пути.

Якш, подумав, кивнул.

Когда посреди ученичества внезапно все рушится, и нет ничего, не осталось ни одного верного жеста, ни одного звука из тех, что не вызывают сомнений, когда вокруг кружится первобытный хаос и начинаешь сомневаться не только в здравости рассудка, но и вовсе в собственном существовании…

Якш не раз проходил это состояние как ученик, да и обучать других ему случалось. Истинное мастерство всегда перешагивает этот порог, тот, с кем этого не случилось, не мастер, а жалкий ремесленник. Он может притворяться мастером, творить вещи, страшно похожие на настоящие, но подлинной сути мастерства он так и не постигнет. И все, вышедшее из-под его рук, будет лишено души.