виде. Предо мной вставал тот же потемневший от времени бревенчатый дом, который так и не был обшит досками, как у нас в селе говорят — не обит шалёвкой, окна по-прежнему оставались без наличников, сарай был в плачевном состоянии: шифер в нескольких местах продырявился, обломился, само строение слегка наклонилось в сторону глухой стены. Двор был открыт со всех сторон. За сараем сохранились болота, только заросли сильнее всякой растительностью. Помнится, мне всегда было немного не по себе от выбранного Крёстным места жительства, потому что сразу за болотом чуть возвышалось сельское кладбище.

Сторожем на кладбище до самой смерти была мать Крёстного, которую в селе все звали «беженкой», «полячкой». Она честно исполняла свою работу: место захоронения селян всегда было в порядке. И по сей день народ, следуя примеру женщины, сохраняет надлежащий вид этого печального места.

Завернув во двор, я увидела Крёстного, он сидел на скамеечке, рядом лежал внушительный пучок ивовой лозы. Крёстный плёл корзину. Руки его двигались медленно, но уверенно и с любовью. Видимо, он услышал шаги и поднял голову. Лёгкость моей походки тотчас сменилась неуверенностью и медлительностью.

Оставив работу, Александр Степанович пригласил меня в дом.

«Прости, дочка, что не могу тебя обнять и расцеловать, как полагается отцу при встрече, — дрожащим голосом проговорил Крёстный, пропуская меня вперёд, — сразила меня боль гадостная».

Он провёл меня в светлицу и усадил на табуретку. Я отметила, что в доме тоже почти ничего не изменилось, хотя и прошло немало лет. Уцелел широкий деревянный полик (пристройка к печке), благодаря ему мы забирались на печку погреться, на нём мы и спали. Даже вход в подполье сохранился под ним. Полы располагались относительно высоко, мы спускались в подполье и на четвереньках ползали зимой по земле. На улице сугробы — в подполье весна. Такая у нас была игра.

Крёстный сел напротив меня, и тут я обратила внимание на его исхудавшее, пожелтевшее лицо. На меня смотрели всё те же большие добрые глаза, только не было в них жизненного блеска. Они были влажными.

«Вот, дочка, скоро отправлюсь к куму, к своему другу Федьке, — начал разговор Крёстный. — Осталось мне совсем немного».

Сказал и замолчал. Что я могла ответить? Сказать дежурные фразы о том, что всё ещё образуется, что он молод, что в пятьдесят пять лет жизнь только расцветает. Нет, я не посмела. Я смотрела на это некогда красивое улыбающееся лицо, и отчаянная боль овладела мной.

С годами потери становятся более ощутимыми. Смерть своего отца я совсем иначе воспринимала, возможно, потому что ещё не доросла до понимания всей утраты.

Я любила своего Крёстного, радовалась настоящей фронтовой дружбе, которая выдержала столько испытаний. Не ошибусь, если скажу, что таких танкистов-тральщиков, а проще говоря — смертников, было только двое на всей Брянщине.

Сидя перед Крёстным, мне вспомнились разговоры двух друзей, вспомнилось, с каким уважением относился Александр Степанович к моему отцу. Теперь я понимаю почему. Потому что знал, какой ад прошёл мой папка, пока крёстный был призван в Красную Армию. Тогда я не знала, что Крёстный участвовал в боевых действиях с июня 1944 года.

* * *

Александр Степанович Сычёв был призван на защиту Родины в октябре 1942 года. К этому времени мой отец успел не единожды почувствовать запах смерти.

Крёстный был призван как раз после самых тяжёлых августовских — сентябрьских боёв за Ржев, когда были огромные потери в танках, а значит и в кадрах. Поэтому он сразу же после призыва был направлен на учёбу.

Справка. В связи с увеличивающейся потребностью в кандидатах и затруднениями в получении из войск полноценного пополнения приказом Народного комиссара обороны от 17 октября 1942 г. был установлен следующий порядок комплектования танковых училищ…

С 1 ноября 1942 г. курсантский состав танковых училищ предусматривалось комплектовать рядовым и младшим начсоставом частей действующей армии из числа, показавших в боях смелость, мужество и отвагу.

Возраст для поступления в училище был установлен от 18 до 35 лет. Для кандидатов, направляемых в танковые училища, общеобразовательный уровень предусматривался 7 классов средней школы.

Почти сразу после окончания курсов Александр Степанович был направлен на ускоренные курсы по подготовке младших лейтенантов, где и встретился с моим отцом.

Представьте себе встречу двух пареньков из одного села среди огня и взрывов. Да, были и бомбёжки, и обстрелы и переезды.

* * *

Глядя на Крёстного, вспомнилась его фраза: «Был бы герой, если бы твоя голова не была с дырой». Так однажды ответил Крёстный на слова папки: «А ты знаешь, кум, меня же дважды представляли к герою, да всё как-то документы терялись».

Причём, папка сказал это без всякого сожаления. Не было у настоящих фронтовиков безумной жажды до наград, горе потерь и утрат в каждом бою заслоняло даже самое тайное желание.

* * *

«Дочь, — прервал молчание Александр Степанович, — разговор у нас тяжёлый будет».

Я встрепенулась, насторожилась. Крёстный, видимо, заметил в моих глазах некий смутный страх и поспешил меня успокоить:

«Не для тебя он тяжёлый, а для меня. Всю жизнь носил с собой, а тут, видать, пора пришла выпустить наружу. Тяжело мне. Да и как я явлюсь перед кумом? Там уже не скажешь, там будем молча вести свои беседы».

Тут мне вспомнилось, как однажды крёстный сказал: «Запомни, дочка, человек рождается, и рождается его крест. Но человеку не суждено знать, когда придёт его крест».

* * *

Александр Степанович начал издалека. Он рассказал мне истории, которые происходили на фронте с участием его и отца.

«С отцом твоим я встретился в учебке в 1943 году, — медленно выдавливал из себя Крёстный. — Я, конечно, против него был просто желторотик, потому что Федька до этой самой учёбы такой ад прошёл, что некоторые в штаны наложат, если им такое только во сне привидится».

Да-да, именно так