Он любил летнюю грозу, как, возможно, любят ее в детстве. Каждая стадия этого природного явления доставляла ему удовольствие. Особенно предвкушение, когда все затихает и в воздухе, скованном электричеством, прекращается малейшее движение. А как изумительно выглядит город, когда в последний раз вспыхнувшее солнце контрастно высвечивает стены домов, крыши, башни и купола на черно-фиолетовом фоне нависших над ними туч. Рокот дальних громов, хлопанье закрываемых окон и форточек, крики мамаш, сзывающих своих малышей, и полное отсутствие птиц. Потом тень, шелест листвы на внезапно оживших деревьях, первый близкий и долгий раскат и, наконец, такой удар, что хочется, как в детстве, с криком броситься в ближайшее укрытие.

Вадим докурил и вернулся в дом.

Камин наверху нехотя разгорался. Под креслом, в котором обычно располагался Нижегородский, трясся вытертый насухо испуганный Густав. На одном из боковых диванчиков у стены сидел с книгой Каратаев и делал вид, что читает.

— Насилу растопил, — сказал поднявшийся с колен Гебхард. — Ветер, да и дымоходы пора чистить. Пойду проверю чердак и мансарду.

Нижегородский подошел к закрытому окну, немного постоял и наконец первым нарушил молчание:

— Хочу поставить вас в известность, господин Флейтер, что в начале следующей недели я отбываю в Англию. На июньское Дерби и Королевский Аскот я уже опоздал, но на Сент-Леджер в Донкастере вполне успеваю. — Вадим поднял с пола дрожащего мопса и уселся с ним в кресло.

— Ты бы переодел мокрый халат, Нижегородский, — пробурчал Каратаев, — собаку простудишь, а потом свалишь на нас. Когда вернешься?

— В августе. Точнее не скажу.

— Барон там будет?

— Не знаю.

Они надолго замолчали. Тем временем ветер за окном стих, выглянуло солнце, и ровные отвесные струи слепого дождя засверкали в его лучах.

— Послушай, Каратаев, — снова заговорил Нижегородский, отпуская на пол собаку, — я тут кое о чем подумал… Почему бы нам сообща не взяться за осуществление твоей дурацкой затеи, но с одной маленькой поправкой: мы должны стать первыми?

— Я тебя не понимаю. Первыми в чем?

— Первыми в этой стране.

— Вы снова намерены шутить?

— Да нисколько! — Вадим встал, поставил напротив Каратаева стул и уселся на него верхом, облокотившись на спинку. — Мы захватим в Германии политическую власть и отменим Вторую мировую войну!

— Это невозможно…

— А давай порассуждаем. — В словах Нижегородского не было и тени шутливости. — Я встречался с Гитлером и провел с ним с глазу на глаз двое суток. И честно тебе скажу: у меня в голове не укладывается, как этот закомплексованный недотепа с гнилыми зубами и мусорным ведром вместо головы возьмет однажды своей маленькой, чуть ли не женской ручкой за горло великую страну, а потом и всю Европу. Но если это возможно, а мы-то с тобой знаем, что возможно, то почему бы нам не попытаться сделать то же самое?

Каратаев не мигая обалдело смотрел на соотечественника и молчал.

— Кто такой Гитлер после войны? — продолжил свои рассуждения Нижегородский. — Ефрейтор с железным крестом на потертом френче. Я не умаляю его будущего ораторского мастерства и дьявольской политической активности, но не нужно забывать, что и он несколько раз оказывался на краю пропасти. Просто всякий раз ему везло. Ведь так?.. Так. А теперь давай пофантазируем, кем можем стать мы с тобой, скажем, к середине двадцатых. За то время, что наш Альфи будет завоевывать свои кресты, ты издашь несколько пророческих, сногсшибательных трудов, в которых предскажешь и будущие беды, и грядущие революции. Ты сам говорил, что у тебя в загашнике несколько убойных книг расовых теоретиков и будущих модных философов, издания которых выдержат в свое время сотни тысяч экземпляров. Ты сплавишь их в нечто единое, очистив от явного бреда и пронизав еще скрытым для всех знанием. Мы приобретем собственное издательство, купим критиков, а значит, и общественное мнение. Твое имя станет культовым, а для многих и вовсе сделается синонимом совести германской нации (ты не потерял еще свою справку о расовой чистоте?). Что касается меня, то к двадцать пятому году мой банк (а я непременно стану банкиром) будет самым богатым финансовым учреждением Веймарской республики. Этаким спрутом, разжиревшим на инвестициях западной экономики, покуда своя была в коме. С моей помощью правительство, как в семьдесят третьем, восстановит обращение золотой марки, и мы подавим инфляцию. После этого именно мой банк получит лицензию на монопольную инверсию бумажных денег.

Нижегородского явно заносило на поворотах, он это чувствовал и тем не менее процентов на пятьдесят уже сам верил в свои «Нью-Васюки». Он смело продолжал выстраивать конструкцию озарившей его великой идеи.

— При всем при этом мы до поры до времени не будем вмешиваться в политику, предоставив всем желающим мордовать друг друга на улицах сколько душе угодно. И только после двадцать третьего года открыто поддержим мюнхенских нацистов, как наиболее последовательных. К тому времени Гитлер, Геринг, Штрассер (и кто там еще) будут нашими лучшими друзьями. Штурмовики в ожидании денежных подачек станут заглядывать нам в рот. Пресса, продажностью которой мы не преминем воспользоваться, будет готова в нужный момент выступить на нашей стороне. И, наконец, в один из критических моментов, когда власть Гитлера в партии в очередной раз пошатнется, мы тихо отодвинем его в сторонку. С моими деньгами и твоим авторитетом сделать это будет несложно. Мы обвиним нашего Альфи в стремлении к расколу, в неумении находить компромиссы. А если этого окажется недостаточно, то у нас в запасе найдутся козыри и покруче. Например, убийство его племянницы, о котором ты сам рассказывал.

— Ты о Гели Раубаль? Но это произойдет только в тридцать первом.

— Вот именно! Он попытается ловко убрать одних и купить других, но мы-то все знаем. Причем заранее. Мы застукаем его на месте преступления и в тридцать первом году ему не отвертеться. В конце концов, мы обвиним нашего Альфи в гомосексуализме. Да, да. Я пойду на все, только бы этот урод не стал канцлером. Я засыплю Гинденбурга и парламент анонимками в самых лучших традициях черного пиара. Ты же к тому времени будешь отполирован до зеркального блеска. Тебе останется только выдвинуть свою кандидатуру на пост фюрера партии, и дело в шляпе.

Нижегородский картинно ослабил узел галстука и вытер со лба воображаемый пот.

— Сразу после этого мы проводим через Рейхстаг и правительство несколько громких социальных программ, на которые придется хорошенько раскошелиться. Коммунисты отдыхают, ряды их сторонников тают на глазах. Мы поддержим Рейхсвер и, в свою очередь, заручимся поддержкой генералов. Уже в тридцать первом Рейхстаг наш, и ты становишься канцлером. Старому хрычу Гинденбургу будет гораздо проще назначить на этот пост уважаемого во всем мире умницу Августа Флейтера, чем крикливого ефрейтора (пардон за каламбур). Наступит принципат Августа, эра созидания, олимпийского триумфа и всеобщего признания. Уф-ф-ф! Грандио-о-озно!