Шпеер утверждал, что после Сталинграда и Эль-Аламейна «люди из ближайшего окружения Гитлера с тревогой наблюдали за его поведением. Он становился все более замкнутым и перед принятием решений уединялся в наглухо изолированном помещении. Его ум утратил прежнюю гибкость и не в состоянии был рождать новые идеи. Говоря образно, он мог идти только по проторенной дороге — у него не было сил сойти с нее.

Основной причиной его упрямства было безнадежное положение, в котором он оказался из-за несокрушимой мощи противников. В январе 1943 года они договорились требовать только безоговорочной капитуляции Германии. Гитлер, был, пожалуй, единственным, кто полностью осознал всю серьезность их заявлений и не строил никаких иллюзий, в то время как Геринг, Геббельс и кое-кто еще из его соратников подчас в разговорах не скрывали намерений использовать политические разногласия между Англией, США и Советским Союзом. Другие ожидали, что он сам прибегнет к политическим средствам и таким образом попытается смягчить последствия своих провалов. Разве раньше, в период между оккупацией Австрии и заключением пакта о ненападении с Советским Союзом, он с кажущейся легкостью не выходил из затруднительных положений с помощью всяких хитроумных уловок? Теперь же на оперативных совещаниях он все чаще повторял: «Не стройте иллюзий. Назад пути нет. Мы можем двигаться только вперед. Все мосты за нами сожжены». Этими словами Гитлер отказывал своим министрам в праве на любые мирные инициативы».

А чего тут удивляться? Гитлер был реалист и прекрасно понимал, что после его агрессии никто из лидеров западных держав не рискнет вернуться к политике «умиротворения», тем более после того, как германское наступление было остановлено на всех фронтах и вермахт повернул вспять. К тому же Гитлеру пришлось бы иметь в качестве потенциальных партнеров по переговорам уже не Чемберлена и Даладье, а Черчилля и Рузвельта, а эти люди, как понимал фюрер, меньше чем на безоговорочную капитуляцию не согласятся. И точно так же у Гитлера не было никаких иллюзий насчет позиции Сталина, так как с германским вторжением был похоронен пакт о ненападении.

Единственным реальным шансом на окончание войны вничью Гитлер считал разногласия между союзниками. 31 августа 1944 года он заявил в «Вольфшанце»: «Для политического решения время еще не созрело. Я не раз доказывал в своей жизни, что могу добиваться политических успехов. И никому не должен объяснять, что я не упущу такой возможности еще раз. Но разумеется, было бы наивным во времена тяжелых военных поражений надеяться на благоприятный политический момент. Такие моменты могут возникнуть, когда придут военные успехи... Настанет момент, когда разногласия между союзниками будут столь велики, что дело дойдет до разрыва. Коалиции во всемирной истории всегда когда-нибудь рушились, надо только выждать момент, как бы тяжело ни было. Моя задача, особенно после 1941 года, заключается в том, чтобы при любых обстоятельствах не терять голову и, когда где-то что-то рушится, находить выход из положения и средства подправлять историю». Но при этом Гитлер сознавал, что самому проявлять инициативу в переговорах как с западными противниками, так и со Сталиным — дело заведомо безнадежное. Лидеры антигитлеровской коалиции сочтут подобные шаги лишь еще одним доказательством слабости Германии. Надежда была на то, что союзники смертельно перессорятся друг с другом из-за непримиримых геополитических противоречий, а потом сами начнут порознь искать сепаратных соглашений с Рейхом. Все, что здесь может сделать германская сторона, так это подбросить дровишек в костер межсоюзнических противоречий. И одну такую акцию Гитлер действительно провел — публично разоблачил Катынское преступление Сталина, расстрелявшего пленных польских офицеров. Однако даже столь сильный козырь не внес перелома в ход партии и не осложнил сколько-нибудь серьезно отношения между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем (хотя двое последних нисколько не сомневались, что Катынь — советских рук дело). И Гитлер понимал, что только чудо, только рука Провидения может поссорить его врагов. Задачей фюрера начиная с 1943 года стало, в отличие от первоначальной стратегии блицкрига, затянуть войну как можно дольше, а Западу и Советам дать больше шансов разругаться друг с другом.

И фюрер мечтал, чтобы ссора между союзниками произошла еще до высадки англо-американских войск во Франции, после которой Германию уже мало что мог-' ло спасти от разгрома. 3 ноября 1943 года Гитлер заявил на одном из совещаний: «Жестокая и связанная с большими потерями борьба против большевизма за последние два с половиной года потребовала участия больших военных сил и исключительных усилий... Опасность на Востоке осталась, но еще большая опасность вырисовывается на Западе: опасность англосаксонского вторжения!.. Если врагу удастся... вторгнуться на широком фронте в наши порядки, то последствия этого проявятся уже в самое ближайшее время». Также и генерал Варлимонт вспоминал, что Гитлер говорил ему в конце 1943 года: война будет проиграна, если вторжение союзников на континент увенчается успехом. А 1 января 1944 года фюрер пророчески заявил: «1944 год будет иметь тяжелые последствия для всех немцев. Жестокая война в этом году приблизится к критической точке». И он не ошибся. После высадки в Нормандии наступил крах Восточного фронта — и потери вермахта в России резко возросли. Воевать на два фронта Германия уже не могла, и немецкое сопротивление не продлилось и года.

Гитлер вполне способен был трезво и объективно оценивать военную обстановку, вникая в мельчайшие детали боевых действий. Генерал Ф. Зенгер-Эттерлин, как ревностный католик, не питавший к Гитлеру никаких симпатий, так описал свое награждение Рыцарским крестом с дубовыми листьями 18 апреля 1944 года: «Гитлер оставил гнетущее впечатление, и я невольно подумал о том, как отреагируют присутствовавшие на церемонии молодые офицеры и унтер-офицеры. Этого человека, дьявольскому упрямству и нигилистической воле которого был подчинен германский народ, многие из этих молодых людей все еще считали полубогом, которому можно полностью доверять, чье рукопожатие вселяет новые силы. На нем был желтый военный мундир с желтым галстуком и белым воротничком и черные брюки — не очень-то подходящий наряд! Невзрачная фигура и короткая шея придавали ему вид еще менее благородный, чем обычно. Большие голубые глаза, оказывавшие, очевидно, на многих гипнотическое воздействие, казались водянистыми, — вероятно, из-за постоянного применения стимулирующих препаратов. Рукопожатие было вялым, левая рука буквально свисала сбоку и подрагивала... В отличие от знаменитых воплей во время выступлений или вспышек гнева голос его звучал спокойно и приглушенно, что даже вызывало жалость, так как не могло скрыть его подавленности и слабости.

Еще более примечательными, чем внешний вид Гитлера, были слова, с которыми он обратился к этому небольшому кругу случайно собранных фронтовиков, когда сел с ними за круглый стол. Его общий обзор сложившейся обстановки был безупречен с точки зрения объективности. Он описал катастрофическое положение на Восточном фронте, где одно поражение следовало за другим. Гитлер сообщил нам, что битва на Атлантике вступила в критическую фазу, так как противник применил радар. Он едва упомянул наши успехи на итальянском фронте, которые вовсю использовала геббельсовская пропаганда. С другой стороны, он не скрывал беспокойства по поводу угрозы вторжения Запада и перспективы открытия второго фронта, который свяжет его силы. Единственным утешением этим солдатам должно было служить невнятное заявление о том, что все трудности должны быть преодолены с помощью «веры». Зенгера удивило и то, что на этот раз Гитлер ни слова не сказал о «чудо-оружии», сказками о котором пропаганда пичкала немецких граждан. Профессиональных военных в офицерских чинах было практически невозможно убедить в реальности этих проектов.