Но я больше не могу верить в успех нашего благого дела, если одновременно мы в этот решающий момент планомерно разрушаем основу нашей народной жизни. Это такая несправедливость по отношению к нашему народу, что судьба больше уже не сможет благоприятствовать нам. Мы не имеем права разрушать то, что построено целыми поколениями. Если же это делает враг, тем самым истребляя немецкий народ, то он должен взять на себя историческую ответственность за это. Я убежден в том, что Провидение покарает тех, кто посягает на наш храбрый и порядочный народ.

Я могу работать с чувством внутренней порядочности, с убежденностью и верой в будущее только в том случае, если вы, мой фюрер, как и прежде, останетесь приверженным сохранению нашей народной силы. Поэтому я не вдаюсь в подробности того, что ваш приказ о разрушении от 19 марта 1945 года в результате поспешных мер должен лишить нас последних возможностей промышленного производства и что его опубликование вызовет у населения величайшее смятение. Все это такие вещи, которые хотя и являются решающими, но обходят принципиальные вопросы.

Поэтому прошу вас не делать самому этот шаг к разрушению народа. Если же вы в какой-либо форме решились бы отказаться от этого, я бы вновь обрел веру и мужество, чтобы с величайшей энергией работать дальше. Поймите то, что происходит в моей душе! Я не могу трудиться в полную силу и пользоваться необходимым доверием со стороны подчиненных, если одновременно с моим призывом к рабочим обеспечить высокую производительность труда готовится разрушение нашей жизненной базы.

Наш долг — приложить все усилия, чтобы до предела повысить сопротивление врагу. И я не хочу стоять в стороне.

Военные удары, которые Германия получила в последние недели, сокрушительны. Не от нас теперь зависит, куда повернет судьба. Только более ясное предвидение может изменить наше будущее. Мы еще сможем твердым поведением и непоколебимой верой внести свой вклад в вечное будущее нашего народа.

Боже, огради Германию!»

Вряд ли пафос шпееровского меморандума произвел на фюрера большое впечатление. Но очевидно, Гитлер понял, что, настаивая на проведении в жизнь приказа о «выжженной земле», он рискует остаться без поддержки своих ближайших соратников, что приведет к развалу правительственного аппарата и только ускорит конец. Поэтому за саботаж приказа «Нерон» от 19 марта никто так и не был наказан. Но и судьба германского народа в свете неизбежного скорого краха Третьего Рейха фюрера уже мало заботила. В эти последние недели борьбы он хотел нанести максимальные потери своим противникам, теперь уже не считаясь с жертвами среди немцев. Все равно, как полагал Гитлер, лучшие из немцев погибли в боях, и в живых остались в большинстве своем не самые достойные представители германской расы.

Рушились надежды и на последний из видов «чудо-оружия» — новейшие истребители. 22 марта 1945 года Геббельс записал в дневнике: «Сейчас фюрер возлагает огромные надежды на реактивные истребители. Он даже называет их «машинами германской судьбы». Он верит, что благодаря реактивным самолетам удастся — по крайней мере, оборонительными действиями — подорвать превосходство противника в воздухе. Но он добавляет, что они, надо надеяться, будут получены не слишком поздно. Стрелка часов приближается к двенадцати, если уже не перевалила за двенадцать... Счастливым обстоятельством при использовании реактивных самолетов является то, что им не нужен высококачественный бензин, что они могут летать чуть ли не на помоях. Так что с проблемой горючего мы справимся». Однако сравнительно немногочисленные и не вполне надежные в управлении Ме-262 уже не могли справиться с армадами «летающих крепостей». В последние недели на вооружение германского флота поступили также новейшие подводные лодки, способные к длительному автономному подводному плаванию. Но они уже никак не смогли повлиять на исход войны. Если бы, как говорил Шпеер, все эти виды вооружений можно было произвести хотя бы годом раньше! Однако вряд ли основательны его утверждения, будто роковое опоздание произошло из-за организационных неурядиц.

В последние недели войны немцы собирались воспользоваться даже услугами пилотов-смертников, которые должны были таранить англо-американские «летающие крепости», но из-за полного господства в воздухе союзной авиации, отсутствия у люфтваффе как горючего, так и, самое главное, добровольцев-смертников была предпринята всего одна такая попытка. Геббельс отмечал в дневнике 15 марта 1945 года: «Фюрер согласился использовать примерно 300 смертников с 95-процентной гарантией самопожертвования против групп вражеских бомбардировщиков, с тем чтобы при любых обстоятельствах один истребитель сбивал один вражеский бомбардировщик. Этот план был предложен еще несколько месяцев назад, но его не поддержал Геринг». И кстати сказать, совершенно правильно сделал. Пилоты германских истребителей на Западе и так, по сути, были смертниками, поскольку имели очень мало шансов пробиться к цели сквозь огонь пулеметов «летающих крепостей» и сквозь пушечный огонь прикрывавших их тяжелых истребителей Р-47 «Тандерболт». В этих условиях тем меньше шансов у них было совершить таран, если и на дистанцию прицельного выстрела выйти можно было лишь с огромным трудом. Единственная попытка применить массовые тараны люфтваффе была предпринята 7 апреля — в день прекращения массированных налетов союзной авиации на германские города. Геббельс вынужден был признать в записи от 8 апреля, что при применении истребителей «для таранного боя» «успехи не столь велики, как хотелось бы». А 9 апреля уточнил: «Первые операции наших истребителей таранного боя не привели к ожидаемому успеху. Это объясняют тем, что соединения вражеских бомбардировщиков шли небольшими группами, и с ними пришлось вести борьбу поодиночке. Кроме того, из-за сильного заградительного огня вражеских истребителей нашим истребителям лишь в немногих случаях удалось осуществить таран». Союзники, похоже, вообще не заметили атаки «камикадзе фюрера» и никак не отразили их в своих отчетах о воздушной войне против Германии. Геббельс надеялся, что таранные атаки повторятся с гораздо большим успехом, но у люфтваффе уже не было ни самолетов, ни горючего, ни пилотов для этой цели. Ме-262 расходовать таким варварским способом было бессмысленно, поскольку предполагалось, что каждый из них способен уничтожить гораздо больше чем одну машину противника. Немногочисленные же самолеты более старых типов уже не имели ни горючего, ни реальных шансов прорваться сквозь плотный заградительный огонь.

22 марта Гитлер сравнил моральное состояние вермахта на Востоке и на Западе отнюдь не в пользу Западного фронта. Геббельс записал в дневнике: «Наши войска на Западе уже не воюют как надо. Их моральный дух сильно упал, поэтому у них нет больше энергии, совершенно необходимой, чтобы оказывать сопротивление в этой критической ситуации. Моральный дух населения тоже, конечно, в огромной степени снизился, если не достиг нуля... Фюрер чрезвычайно доволен нашей антибольшевистской пропагандой. Ведь она оказала свое влияние, заставив наши войска на Востоке вновь обрести сравнительно хорошую форму».

На Западном фронте немецкие солдаты, зная, что Англия и США, в отличие от СССР, соблюдают Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными, сдавались в плен гораздо охотнее, чем на Востоке. Гитлер в последние месяцы войны размышлял о том, не следует ли Германии заявить о выходе из Женевской конвенции и об отказе применять ее положения к английским и американским пленным. В качестве ответного шага Гитлер ожидал ужесточение отношения к немецким пленным в Англии и США, что должно было побудить немецкие войска на Западном фронте к большей стойкости. Однако эта мера так и не была осуществлена. Геббельс писал в дневнике 27 марта 1945 года: «Шлезина (сотрудник министерства пропаганды. — Б. С.) описывает беспорядочное бегство на саарском фронте, которое поистине было ужасно. Как известно, американцам удалось зайти в тыл нашим войскам, оборонявшимся на саарском фронте. Сражавшаяся на Западном валу армия была отведена слишком поздно, и значительная часть ее попала в плен. Все это определило и моральное состояние солдат. Но еще хуже обстояло дело с гражданским населением, которое в ряде случаев выступило против своих же войск и помешало им держать оборону. Даже большинство возведенных в тылу противотанковых заграждений захвачено противником без боя. Я упрекаю Шлезину в том, что на Западе не выкристаллизовалось ни единого символа сопротивления наподобие тех, какими на Востоке являются, например, Бреслау или Кенигсберг. Он объясняет это тем, что население западных областей в результате вражеских воздушных налетов, длившихся месяцами и годами, до такой степени измотано, что предпочитает ужасный конец ужасу без конца. Я полагаю, что это связано также и с тем, что население западных районов по своей природе не столь способно к сопротивлению, как население восточных. Оно ведь живет в соседстве с Францией, сверхцивилизованной страной Европы, в то время как восточное население находится ближе к Польше и России, более примитивным странам Европы... Развитие событий на Западе носит гораздо более неблагоприятный характер, нежели на Востоке. Теперь, уж конечно, никто не выдвинет мне наперекор — как это было еще несколько недель тому назад, — с позволения сказать, аргументы, согласно которым наш выход из Женевской конвенции вызвал бы крах морального духа наших войск на Западе. Я считаю, что если бы мы действовали более радикально в вопросах обращения с военнопленными, то немецкие солдаты и офицеры не отправлялись бы в англо-американский плен в таких больших количествах, как это имеет место сейчас. В настоящий момент военные действия на Западе являются для противника не более чем детской забавой. Ни войска, ни гражданское население не оказывают ему организованного и мужественного сопротивления, так что американцы — они особенно — имеют возможность разъезжать повсюду».