Более того, в китайском образовании рискнуть означает навлечь на себя наказание. Мою шанхайскую подругу Офелию проучили очень рано. Ее учительница математики в первом классе попросила рисовать знаки равенства двумя идеально параллельными штрихами. У Офелии в шесть лет не получалось, и она связала два карандаша ниточкой. Вуаля! Одним движением выходили две идеальные черточки. Офелия пошла на творческий риск, но учительница вызверилась на нее.

– Она прикрепила мой листочек на стенку и позорила меня перед всем классом, – рассказала Офелия.

Американская подружка Рэйни столкнулась с чем-то подобным. На занятии, рисуя по точкам черепаху, Миа между точками 18 и 19 решила подрисовать маленький ласт. Неуставным деталям нет места в китайском детсаду, и учительница исчеркала ее листок толстыми красными линиями. Дома Миа расплакалась. «Боженька хотел, чтобы у черепашки была ножка», – сказала она маме. Мама на миг задумалась и мудро ответила: «Боженька, может, и хотел, чтобы у черепашки была нога, но в школе Боженька – учитель. Поэтому в школе рисуй черепашку от номера 18 к номеру 19».

Китайский класс поддерживает в детях одинаковость и порицает экспериментаторство, а это может означать смерть творчества. Присущий культуре страх потерять лицо – мяньцзы – тоже подымает свою властную голову: директор одной старшей школы в Ханчжоу провел опрос среди учащихся-подростков и выяснил, что большинство считает свободомыслие неуважением к учителям.

Подобная среда влияет и на домашнюю обстановку.

Моим родителям, безусловно, неплохо было бы организовать для детей более открытое пространство, но воспитание творчества и независимости не слишком-то занимало их умы. Независимые дети – непослушные дети, а занятия искусством, литературой или творческим письмом не входили в жесткие планы моих родителей, построенные так, чтобы я попала в элитный университет. Путешествуя, мы редко заходили в музеи или художественные галереи, за обеденным столом не было места для бесед о европейской философии. Мои родители, ученые с шестью дипломами колледжа и вуза на двоих, за искусство считали кривую синуса, за мелодию – запоминание знаков после запятой в числе «пи», а за свободное самовыражение – капли жидкого азота, скакавшие по полу в химической лаборатории у мамы. Искусства, по мнению матери, имели право на ее жизнь в виде хобби: она увлеченно читала британскую классику, а также научную фантастику и фэнтези, но все это не виделось достойным учебы или же карьерных усилий.

Когда речь заходила о предметах, будивших мой интерес, родители имели свое мнение, укорененное в практических основах рынка занятости.

– Я хочу изучать психологию, – объявила я на первом курсе колледжа. Послушала поразительную лекцию психолога Энн Ферналд, и меня заворожило исследование ума и поведения.

– И какую работу ты найдешь со степенью в психологии? – спросил отец.

– Ну, может, социология тогда? Социология тоже интересная, – сказала я.

– И к чему социология тебя приведет? – остудил он мой пыл.

Через месяц я подумала, что нашла идеальное решение.

– ПИ – промышленная инженерия! – объявила я по телефону, наивно восторженная. В этой сфере было достаточно всякого изучения человеческого поведения, чтобы я втянулась, и куча математики и точных наук, чтобы умаслить родителей.

– Хм-м-м-мф… мы, инженеры-химики, шутим, что ПИ означает «пустопорожняя инженерия», – ответил отец. Устроил мне в точности такую среду, в которой мог победить в этой битве, и потому я отсидела много часов в Стэнфорде, учась проектировать водоспуски в дамбах и рассчитывать всевозможные нагрузки на вантовые мосты. Получила степень бакалавра в гражданском и экологическом инженерном деле.

Мои китайские и китайско-американские друзья, ставшие социологами, художниками и писателями, рассказывают, что дома у них была поддерживающая и открытая среда, противовес школе. (Или, как в моем случае, мои друзья нашли свой путь в более поздние годы жизни.) К сожалению, многие из тех, кто оказался в китайских школах первого эшелона, научены идти к успеху отчетливо определенным путем, а это означает, что многие лучшие первокурсники страны ни разу ни в чем не промахнулись (хотя это, возможно, верно для всех лучших университетов планеты).

Вообще, некоторые успешнейшие люди Китая утверждают, что добились успеха, потому что получили третьесортное – а не лучшее – китайское образование. Джек Ма, миллиардер, основатель торгового интернет-портала «Алибаба», трижды провалил гаокао и относит свой предпринимательский успех на счет паршивого образования в колледже. «Поступи я в Цинхуа или в Пекинский университет, работал бы сейчас исследователем, – сказал он в одной своей публичной речи. – Но поскольку отучился в Педагогическом университете Ханчжоу, я получил культурное образование, развлекаясь. Детей, которые умеют развлекаться, способны развлекаться и хотят развлекаться, обычно ждет блестящее будущее».

Хань-Хань – один из популярнейших блогеров Китая. А еще он бросил школу в старших классах. В газетной статье, которую потом оживленно распространяли пользователи Сети, Хань-Хань сказал, что китайское образование – «все равно что стоять под душем в телогрейке». «Самый вероятный результат у полной успеваемости (в китайском образовании) – полная посредственность».

Но действительно ли китайская система образования настолько уныла?

На китайском рынке бурлит творческий дух китайцев, пусть он и не проявляется на школьных уроках, утверждают друзья и коллеги, работающие в стране. После многих лет подавления и десятилетий жесткой экономической политики китайцы хватаются за любую возможность устроить лучшую жизнь себе и своим семьям, и даже малейшая поддержка способна разверзнуть потоки творческой деятельности. Доказательство – дух, процветающий в общественных чатах и в стартапах, подогретый правительственной политикой, которая поддерживает венчурных капиталистов и создает стимулы для предпринимателей. Из кипучих топей китайского мира технологий возник «Тенсент», компания, владеющая платформой WeChat, и «Алибаба», одна из самых бурно развивающихся компаний на планете. А когда высокообразованные китайцы выбираются за границу, результатов они добиваются громадных: исследователи, изучающие предпринимательство, обнаружили, что китайские и тайваньские иммигранты основали 13 % стартапов в Кремниевой долине, им принадлежит 17 % американских международных патентов, а это несоизмеримо с тем, в какой пропорции эти иммигранты находятся ко всему населению в целом.

Я – дитя американской культуры и, как и мои собратья с Запада, романтизирую представление об одиноких чудаках-гениях вроде Стива Возняка или Стива Джобса, изобретших персональный компьютер в гараже или взявшихся переворачивать с ног на голову целые сферы производства. Кто б не желал, чтобы его ребенок удалился куда-то с парой микросхем и вернулся с зачатками продукта, который навсегда изменит наш стиль жизни и работы?

Сейчас китайский способ пробиваться, может, и более зависим от других людей и ориентирован на групповую деятельность, а перемены, вероятно, будут происходить скорее постепенно, нежели шквально и революционно. Задумайтесь: китайских художников учат в ранних работах подражать какому-нибудь известному живописцу и копировать его работы еще и еще, пока приемы не войдут в моторную память. (Настоящее творение начинается, когда усвоены основные навыки.) Китайские компании, которые считаются самими революционными, вполне доказуемо взяли чью-то модель, понемножку ее улучшили, и получилось нечто уникально китайское. Разве это не инновация, обозреваемая не через западную призму? Пока выходит вот так. По словам преподавателя предпринимательства, если визионер уровня Стива Джобса – действительно то, чего желает Китай, Китаю хватит одного такого. (По правде сказать, на Западе тоже не очень-то много «Стивов».)