– Слушай, а что такое «кландестини»? – шептал на ухо присмиревший Рауль.

– Я рада, что есть вещи, про которые ты не знаешь, – смеялась Мари. – Это нелегальные иммигранты на Лампедузе, о которых ты так печешься…

А дальше была суета. Итальянцы кому-то звонили, кричали в рацию, яростно жестикулировали. «Беженцев» перегружали в катер, куда-то везли. Их обступала толпа, у берега ждали специально подогнанные джипы. В штабе береговой охраны надрывались телефоны, суетились люди. Кто-то срочно заказывал самолет: любой, хотя бы до Сицилии! Мари, уставшая ругаться, выбила «право на один телефонный звонок», дозвонилась до Жискара Бургона, который ужинал в одном из модных парижских ресторанов, а услышав, кто звонит, поперхнулся устрицей.

– Жискар, прими мои эльфийские проклятья, брось вилку и сделай хоть что-нибудь полезное! – орала в трубку Мари. – Вытаскивай нас из Сицилии, в которой мы будем через три часа. Мне плевать, как ты это сделаешь, но если ты хочешь, чтобы я и дальше на тебя работала…

– Боже, девушка… – бормотал растерявшийся редактор. – Да ты никак там приоткрыла врата Ада…

Похоже, она отключалась. Кружилась голова, вертелась веселая карусель. В комнатке, куда ее поселили до прибытия самолета, внезапно объявился Рауль с непривычно серьезным лицом. Где он был до этого времени, что он делал – как-то выпало. Он обнял ее за поникшие плечи, слегка встряхнул, приводя в чувство, зашептал на ухо:

– Я найду тебя, Мари. Обязательно найду. Даже не волнуйся об этом. Через неделю, две, три, но ты меня еще увидишь. А сейчас не удивляйся, если я вдруг куда-нибудь пропаду.

Он поцеловал ее в губы, испарился, а она стояла, пошатываясь, у порога, чувствовала вкус его губ, пыталась его запомнить и лениво думала: а был ли мальчик?..

Правительство Ливии испытывало невиданный ранее нажим со стороны стран – участниц НАТО. Пресс-конференция Шарля Бурнье, проведенная им совместно с женой Жаклин 13 июля в конференц-зале агентства «Франс Пресс», произвела эффект взорвавшейся атомной бомбы. Отвечая на вопросы журналистов, летчик был бледен, но держался. Скрывать очевидный факт было глупо и недальновидно. Разжаловать капитана Бурнье и уволить с военной службы руководство альянса уже не могло. Пришлось повысить в звании, наградить и предоставить внеочередной отпуск. Представители пресс-служб альянса энергично оправдывались и громоздили этажи причин, почему было скрыто от общественности столь вопиющее событие. На помощь натовским генералам пришли дипломатические службы. Прессинг на ливийское правительство был огромным. Требование совпало с требованиями митингующих по всем крупным городам: вернуть пилотов домой. Ливийское правительство выдерживало надменную паузу. И, наконец, первая уступка: передача кризисному комитету полного списка пилотов. Ждали второй уступки – ее не было. Руководство Ливии заняло твердую позицию: пилоты в обмен на прекращение воздушной войны. А если не прекратится воздушная война или, скажем, начнется война сухопутная… – и тут ливийские дипломаты делали загадочные мины и паузы, явно намекая, что им есть чем ответить – причем на территории противника и с более разрушительными последствиями. Секретное оружие не нашли – никто и нигде. Ни установки, ни ее разработчиков. Аргумент был таков, что взывал к раздумьям. А хитрые ливийские дипломаты вновь продолжали намекать: мол, возврат пилотов – исключительно жест доброй воли, поскольку по ливийским законам, как и всякие убийцы, они заслуживают в лучшем случае продолжительного тюремного заключения, а ливийские тюрьмы – это не швейцарские тюрьмы со всеми удобствами, так что…

Протестное движение во Франции достигло накала. Протестующие все яростнее требовали прекращения войны и невмешательства во внутренние дела суверенной Джамахирии – тем более что правительство последней предложило мятежникам прекратить огонь и поискать пути выхода из кризиса. В Париже понимали, что условия ливийцев унизительны, но где гарантия, что новые самолеты не постигнет участь старых? Сверхоружия не нашли. К тому же всей авиации НАТО в регионе хватило бы от силы на три-четыре таких вылета. Возмущения американцев, требующих продолжения войны, уже не возымели эффекта. Палата Представителей США дружно проголосовала за запрет военной помощи повстанцам. Задумался Сенат – невзирая на «милитаристские» вопли ястребов – республиканца Джона Маккейна и демократа Джо Либермана. Задумался президент Барак Хусейн Абу Обама – заявлявший еще недавно, что будет воевать даже без согласия Конгресса, так как «операция является принципиально важной для Америки». «Африканский поход» сворачивали – под яростным нажимом общественности, под давлением прессы, демонстрантов… и чтобы не опозориться еще больше. Флот в Ливийском море занял выжидательную позицию. Самолеты с баз не взлетали. Установки пуска крылатых ракет зачехляли – чтобы не пылились. И вновь жестокий удар по самолюбию генералов: ливийская армия перешла в наступление и серией мощных ударов выбила повстанцев из Мисураты и Рас-Лануфа! Части Революционной гвардии – элитного подразделения, наиболее злые и обученные солдаты – гнали повстанцев по пустыне, подбирая брошенную технику и сдающихся бунтовщиков. Танковые колонны, не боясь ударов с воздуха, устремились на восток – в древнюю Киренаику. 32-я бригада специального назначения, ведомая Хамисом аль-Каддафи, сыном «настоящего» полковника, вырвалась вперед, сея панику в рядах отступающих повстанцев. Бенгази замер в тревожном ожидании. Руководство Национального совета впервые за полгода озадачилось мыслью: не пора ли паковать чемоданы? Пленных летчиков привезли в Триполи, разрешили принять душ, переодели в цивильное платье и отправили в Париж обычным гражданским рейсом. В аэропорту Шарля де Голля их встречали, как героев – играл оркестр, специально обученные люди произносили здравицы, генералы отдавали честь и утирали скупые слезы. Летчики неохотно улыбались и старались не смотреть в камеры. По ходу продвижения колонны с пилотами ее приветствовали взрослые и дети, махали флажками. Отдельные умиленные граждане бросали цветы. Ведь должны быть в этой унизительной войне хоть какие-то герои…

В понедельник двадцать девятого июля журналистка Мари Клер ужинала в ресторане Феррана Андриа, специализирующемся на молекулярной кухне. Заведение было «камерного» типа, излишних шумов, яркого освещения и громкой музыки в нем не допускали, столики были отгорожены друг от друга плетеными загородками, а выше – увиты пышными лианами, за которыми ухаживали с особой тщательностью. Приватность посетителей соблюдалась, официанты докучливостью не отличались. Мари могла себе позволить подобные заведения. Ее повысили в должности, вдвое подняли оплату за непосильный журналистский труд. Особых благ и привилегий новая должность не принесла – работать приходилось вдвое больше. Она доела круассан с черникой, допила кофе, промокнула рот салфеткой и открыла ноутбук.

Но что-то не работалось. Строчки плясали перед глазами, теряли резкость, исчезали, и в голове рождалось совсем не то, что ей было нужно. Печаль не отпускала. Упругий ком рождался в желудке и медленно продвигался к горлу. Это состояние было ей знакомо. Она переживала его каждый день – независимо от того, чем была занята. Она не замечала, как оглядываются на нее мужчины, она могла думать лишь об одном человеке, что плохо сказывалось на ее работе, и ее это злило.