— Может быть, и видел, — промямлил я.

— Ну вот! Наконец-то сдвинулось!

Следователь строчит уже что-то на машинке, а я прикидываю и так и сяк. Надо было срочно что-нибудь придумать. Только чтобы он ко мне не приставал.

— Да. Вроде бы видел. Вот как примерно вас сейчас. Только не припомню где.

— Вот вы опять меняете показания. То будто сочинили, то приснилось, то видели, но неизвестно где. Долго собираетесь испытывать мое терпение?

— Да… то есть нет… — Я совсем запутался.

— Ну, знаете ли!

— Что? — спросил, холодея при мысли о последствиях.

— А вот что. Либо вы рассказываете всю правду как на духу. Либо продолжаете мне голову морочить, и тогда я вам не позавидую. — Следователь сжал кулаки и смотрит на меня, как на колорадского жука, сидящего на картофельной ботве. Еще чуть-чуть, еще немного, и прихлопнет.

— Вы все равно мне не поверите, — захныкал я и тут же рассказал про свою встречу с мнимым князем там, на перекрестке, у Патриаршего пруда. И как я чуть было не угодил под тот трамвай. И как потом в романе все переиначил, переместив события в Париж, в окрестности парка де Монсо и улицы Дарю.

Следователь, внимательно выслушав меня, задумался. Кажется, поверил.

— И кто они, этот в картузе и другой, в шинели?

— Да откуда же мне знать? Чего пристали?

— Эй! Эй! Не забывайте, где находитесь!

— Я постараюсь, — отвечаю шепотом просто потому, что сил больше никаких нет.

Судя по всему, и следователь порядком от меня устал. Вот нажал кнопку под столом. Вошел конвой.

— Арестованного в камеру! — произнес не глядя.

На душе у меня стало чуть светлее, и я отправился в долгий путь по коридорам тюрьмы. Как я уже сказал, в камере мне ждал Моня Шустер.

Как оказалось, Франц Отто — это был его рабочий псевдоним. Нечто создающее у клиента впечатление солидности, внушающее уважение. Сразу подумает: раз немец, значит, можно доверить и жизнь, и кошелек. Это не то что всякие там Егоры да Иваны. Так объяснял мне Моня в камере внутренней тюрьмы, что на Лубянке. И был он, безусловно, прав — когда сидишь на нарах, тут не до церемоний. Франц Отто — это ж надо выдумать! Я в свою очередь пересказал все, что было на допросе. И даже то, как описал в романе события тридцать первого года, поездку в Париж и возвращение в Москву. Я говорил, а Моня глубокомысленно кивал. И вдруг он заявляет:

— Так ведь сейчас тот самый тридцать первый год.

— Как?! — только и смог произнести.

— Чему ты удивляешься?

— Но вот тогда там, на Садовом кольце, где ты ко мне пристал…

— Во-первых, я не приставал. А во-вторых, какие у тебя претензии? Разве я договор нарушил?

— Речь не о договоре. Речь о времени.

— И что?

— Да вот именно то, что тогда был девяносто первый год.

— Ты спятил, что ли?

Кто спятил все-таки — он или же я? Сначала в будущее волокут вопреки желанию, теперь вернули назад. Только успеешь осмотреться, прикинуть, что к чему, только собираешься должным образом судьбой распорядиться, как на тебе! Да можно ли так над человеком издеваться?

Об этом я размышлял, разглядывая миску с чечевичной похлебкой. Есть почему-то не хотелось, а Моня, чавкая, нахваливал эту бурду. Вот странное дело: один всем будто бы доволен — это если не врет, другому даже в горло не полезет. В чем причина? И почему я всякий раз оказываюсь в положении то бродяги, то изгоя, то подозреваемого в преступлении? Можно подумать, что заранее все сговорились. Но зачем? Что вам всем нужно от меня?

И вот уже в который раз припоминаю… Да-да, мой путь. Путь, который должен вроде бы пройти, чтобы понять. Что ж, версия как версия, имеет право на жизнь. Но неужели только так можно заставить человека задуматься и в чем-то усомниться. Зачем все эти мытарства? Да ни к чему это хорошему не приведет!

— Миша! Ты все слишком усложняешь. — Моня кусочком хлеба вычистил до блеска свою миску и вот теперь, сытый и довольный, воззрился на меня. — Пользуйся тем, что тебе дают, и не пытайся плыть против течения. Там, — он ткнул пальцем в потолок, — там знают гораздо больше нашего, можешь мне поверить. А мы с тобой лишь щепки, попавшие в водоворот.

— Но как же выплыть? Что нам делать?

— А и не надо ничего! Все будет как положено, потому что все уже за нас решили.

— Положим так. Но что?

— Ложись-ка спать. Остальное узнаешь на допросе.

Моня сладко зевнул и лег на нары. Но как же тут заснешь, когда, можно сказать, решается судьба?

И тут я вспомнил надпись там, на храме близ улицы Лафит. Свобода… В чем смысл этого загадочного слова? Не в том ли, что она желанна? А то, что желанно, могут отобрать… Да, можно отобрать жизнь, родину, любовь. Отличие в том, что все это реально. Но можно ли лишить ощущения свободы? Как там у Хемингуэя? Ну словно бы это праздник, который всегда, везде с тобой!

И все же многое зависит от того, где ты и с кем. Кому-то в развеселой компании неловко, неудобно — он скован тем, что никого не знает или же просто к веселью не привык. Другой же, оказавшись на краю земли, где нет людей, где нет законов, нет обязательств перед обществом, нет никакой морали, нет даже опостылевшей семьи, — он вроде бы вполне свободен. Твори что хочешь! Иди куда глаза глядят, без страха и без цели! Только какая уж свобода, если не знаешь, что нужно делать и главное — зачем?

Вот потому теперь, сидя здесь, в тесной камере, на нарах, мучительно пытаюсь для себя понять, свободен я или же нет. Если учесть, что на окне решетка, стальная дверь закрыта на засов, смешно даже размышлять об этом. Вроде бы так. Однако свободен ли владелец шикарного авто, ползущего в дорожной пробке по бесконечно длинному шоссе, так что не остановиться, не свернуть? Найдется ли человек, которому дано будет в этих обстоятельствах то самое ощущение свободы?

И вот еще одно — Марина. Я представляю ее лицо, глаза, а в них — немой укор. Как будто бы я виноват во всем. Может подумать, что сбежал… Молчит. И только губы беззвучно шепчут: «Что со мной будет?»

Однако больше беспокоит совсем не то. Что бы там следователь ни говорил, сомнения остаются. Я вспоминаю рассказ Марины о предсмертной исповеди княгини. Так был ли донос на самом деле, или Кира все придумала? Но зачем? Возможно, Марина меня просто разыграла… Да нет, не станет ставить под удар семью. Единственное объяснение в том, что своим неожиданным признанием княгиня решила отомстить мужу за свою судьбу. За то, что пришлось покинуть родину, скитаться в поисках пристанища по городам и странам и сожалеть о том, что так и не случилось с нею и со мной. Признаюсь, я был бы рад, если хотя бы так… если бы на излете жизни княгиня поняла — вина за трагедию страны, за наш разрыв ложится и на них, достойных, благородных и сиятельных.