— А знаешь что? Поедем-ка сейчас со мной, хошь?

Такой развязки я не ожидал, а потому не сразу сообразил — все, что ни делается, оказывается к лучшему. В том положении, в котором я с недавнего времени оказался, не приходилось выбирать. А вдруг и в самом деле… Вдруг поможет?

Я промямлил:

— Григорий Ефимыч, да я здесь вроде как бы под надзором…

— Это Моня, что ль, за тобой тут глядит? Да плюнь ты на него! Банкир он голожопый, только и всего. — И, достав из-за пазухи по виду пачку долларов, стал ею потрясать в воздухе, приговаривая: — Вот он где у меня! Да я его раздену догола! Нашел кого бояться! — Затем немного помолчал, по-прежнему не отводя взгляда от моего лица, вздохнул и с явной горечью в голосе сказал: — Ну дык что? Иди вещички собирай! Бежать, бежать надо из Москвы. Поганый это город.

Дорога на вокзал заняла гораздо больше времени, чем я предполагал. Сотни вооруженных солдат запрудили улицы. У офицеров и у штатских — у каждого красный бантик на груди. Даже курсистки, милые барышни, что-то восторженное кричат, пытаясь перекрыть шум взбудораженной толпы. Словно бы вот еще чуть-чуть, и на всех прольется золотой дождь, и манна небесная накроет улицы Первопрестольной плотным покрывалом взаимной любви и нескончаемого благоденствия. То и дело слышались возгласы:

— Долой тиранов! Да здравствует свобода!

Подумалось: только бы не опять в девяносто первый год!..

Огромный рыкающий автомобиль двигался по Садовому кольцу. Кое-где приходилось останавливаться, так много было людей. Если бы еще не палисады вдоль домов… Но вот свернули на Смоленскую улицу, и тут уж наш водила как следует наддал.

Распутин съежился на заднем сиденье, уткнулся носом в воротник и старался не смотреть по сторонам. Его приметная шевелюра была спрятана под картузом. Только шуба могла бы его выдать. Да что поделаешь, пришлось ее поменять на шинель чиновника, моего соседа по квартире. Благо путь наш лежал на Брянский вокзал и далее — в южные края, туда, где Григорий Ефимович то ли надеялся переждать время этой смуты, а то и вовсе — имел намерение отправиться куда-нибудь в Париж или Берлин и снова жить припеваючи, благодаря содействию российских банкиров и графинь, заранее перебравшихся в Европу.

Что поразило меня, так это отсутствие вокзальной суеты. Спокойствие и порядок, только военные патрули, да вот еще плакат, призывающий пожертвовать средства для помощи раненым на германском фронте. Сам-то Распутин ничему не удивился. Сбросив потертую шинель и форменный картуз, уверенным шагом, по-хозяйски направился к купейному вагону. Там его встретили двое топтунов, откуда-то снова появилась шуба… Накинув шубу, Распутин остановился на краю перрона, оглянулся, смачно сплюнул и полез в вагон. Я поспешил за ним. По счастью, на этот раз со мной уже не было набитого рукописями чемодана… Ни рукописей, ни наивных надежд добиться славы и успеха — даже это рас терял.

Но вот уже устроились на мягких диванах в отдельном, богато отделанном купе. Тут же появился проводник в белом накрахмаленном кителе, с салфеткой на руке, склонился в уважительном поклоне:

— Чего изволите, Григорий Ефимыч? Может быть, чайку?

— Два стакана давай! Ну и закуски под мадеру. Мадеру-то завезли? — метнул суровый взгляд на проводника Распутин.

— Как же, как же! Не извольте беспокоиться. Вот, полный шкафчик и закуска как положено. — Проводник услужливо распахнул дверцу и радостно осклабился.

— Давай ее сюда! Да не лезь ты со своим… — Распутин отстранил проводника и ловким движением откупорил бутылку.

— А не слыхали, Григорий Ефимыч, про прорыв Брусилова? Как там на фронте-то?

— Да хрен с ними, и с фронтом энтим, и с Брусиловым! Все равно впустую. Токи тыщи православных зря положат, а это грех. — И глянул свирепо на проводника: — Чего стоишь-то? Пшел вон, юродивый!

Проводника как ветром сдуло.

Ну вот, сидим мы, пьем. После того, что видел в городе, правду сказать, осталось лишь одно желание — напиться! Смутило только сообщение проводника… И снова где-то в дальнем уголке сознания возникла мысль: уж как-то странно все идет, словно бы шиворот-навыворот. Может, и прав был Моня Шустер? Может, и вправду перекинули меня из Парижа в тридцать первый год, ну а затем пошло… Дальше голова отказывалась понимать, да и можно ли все это осмыслить, если прямо на моих глазах огромное Колесо Истории вертелось вспять?

Тем временем первая бутылка опустела. Пришел черед второй…

— Хороший ты мужик, Михаил, — проговорил Распутин, опрокинув в рот стакан мадеры, — да только суеты в тебе много. Вот ты скажи, зависть мучает тебя? А ведь это тоже грех. Все хочешь возвыситься над людьми, чтобы разные там дамочки у ног твоих валялись… Да мне ли, грешному, этого не знать?

Честно говоря, занятый своими мыслями, я так и не смог сообразить, к чему это он и как ему ответить. Да и что тут говорить — было такое впечатление, что видит он меня насквозь, все знает про меня, даже то, о чем я сам не подозреваю.

— Ну, что голову повесил? — Распутин усмехнулся. — Ты, может, и ученее меня, и обходительнее с бабами, а ведь такой же, как и я. Жадный до этого дела, а коли получишь что, так еще поболе хочется. Разве не так?

— Может быть, и так…

— Ты на меня не серчай, — продолжал он, хлебнув еще мадеры. — Я хоть и битый, хоть и весь израненный, даже отравить меня пытались… И все равно… А потому что сила во мне есть! Вот ведь и каждый человек должен найти в себе такую силу. Силы-то, они разные, а главное, что крепость в человеке должна быть… Ну, как вот в этой мадере!

Распутин плеснул мне еще в стакан, но, глядя на то, как я поморщился, потому что уже изрядно перебрал, так сказал:

— Пить не хошь? А зря. Ежели в тебе силы не хватает, вино, оно будет в самый раз. Ну не хошь — как хошь. Ладно, тогда на, скушай расстегая. По моему заказу испекли, — и, взяв в руку пирог, попытался запихнуть его мне в рот.

Что-то в этой настойчивости меня насторожило. Уж не задумал ли…

— Ха! — засмеялся он, словно бы читая мои мысли. — Да ведь и я давеча тоже так подумал. Потому-то и заставил хлебопека самолично пробу снять. И вот гляжу, как откусил он, стал жевать. И до того мне стало жалко, вырвал у него изо рта пирог и сам сжевал. Очень уж мне эти расстегаи нравятся.

— Да мне вроде бы тоже, — промямлил я, откусывай кусочек пирога.

— Нет, что-то все-таки с тобой не так. — Распутин посмотрел в мои глаза и погрустнел. — Что квелый такой? Пей, милай, пей! Что, душа не принимает? Дак ты ее заставь! — Он стукнул могучим кулаком по столу, отчего у меня возникло подозрение, что вот напоят меня силой, а потом…

И опять словно бы читает мысли.

— Да ты не бойсь! Пишут обо мне всяко, а ты не верь… Людишки, они жадные, завистливые. Писаки никчемные, одним словом. — Распутин сплюнул прямо на пол и растер сапогом. — А вот спросил бы я писателев энтих, пошто, значит, пишете? Ты сам-то знашь?